Далеко за полночь, когда уже не встретишь нигде приличного горожанина, одних только изрядно припозднившихся гуляк да тех, чей род занятий сомнителен и противозаконен, на узкой улице, идущей, большей частью, по задворкам довольно приличного городского квартала, в тусклом пятне фонаря вдруг возникла будто из ниоткуда, словно соткавшись прямо из теней, в которых утопали стены домов и проулки, темная фигура в плаще и широкополой шляпе.

— И что ты обо всем этом думаешь, Мариус?.. — спросила тень неожиданно приятным для столь сомнительной личности мужским голосом, звучным и бархатистым.

Никто не ответил.

Мужчина, тем не менее, ответ будто бы услышал и немедля на него возразил:

— Ты всегда так говоришь, но далеко не всегда оказываешься прав, согласись… — и уж на этом месте его точно могли бы счесть сумасшедшим, будь у этой сцены сторонние свидетели. Однако улица оставалась совершенно пустынной, и незнакомец размеренно и неторопливо зашагал по ней вдаль, продолжая препираться с невидимым и неслышимым Мариусом и убеждая того, что предложенная оплата вполне окупает возможные трудности и неприятности. Мариус же, судя по ответам, продолжал не соглашаться, и наконец-то уговорить его удалось только когда минула добрая дюжина домов.

Шаги отдавались по безлюдной улице глуховатым эхом, но ни единое окно не распахнулось на этот звук и на голос, все спали, за случайным прохожим никто не наблюдал. Оттого никого по-прежнему не смущали ни странные разговоры с пустотой, ни нечто причудливое, свисавшее у прохожего со шляпы, похожее на неправильной формы грушу. Однако даже в ночном свете можно было разглядеть, что она — темного, почти черного цвета и странно матово поблескивает в темноте. «Груша» мерно покачивалась в такт шагам, и мужчина то и дело косил на нее взгляд, обращаясь к пресловутому Мариусу.

Когда того наконец получилось уболтать на загадочное дело, чреватое неприятностями, таинственный прохожий с заметным облегчением проговорил:

— Скоро уже будем дома, Мариус. И до завтра — точно никаких дел. Я твердо намерен выспаться, даже если придется проспать до обеда… Да, ты-то, конечно, не будешь, но я все еще предпочитаю временами видеть дневной свет, даже если приходится работать ночью. Такова уж моя человеческая природа… Та часть моей природы, которая является человеческой, Мариус! Иногда ты бываешь невыносимо занудным…

Примерно в таких светских разговорах со своим незримым собеседником незнакомец наконец добрался до весьма богатого даже для этих мест дома, который, однако, на эту узкую улицу выходил не парадным, а черным ходом, и стремительно скользнул за дверь. Единственным свидетелем его присутствия осталась лишь серая крыса, притаившаяся у противоположной стены. Но сочла ли она мужчину странным, или же все двуногие были для нее странны и непонятны в равной мере, нельзя было сказать наверняка.

В кабинете пахло дымом. Профессору Лукачу казалось, что каждую его книгу, каждую бумагу, чернильницу, пресс-папье и все остальное полночи держали в коптильне, будто колбасу. Огонь сюда не добрался и близко и, по счастью, не причинил большого ущерба нигде, кроме помещения, в котором начался пожар. Но дым… дым проник повсюду! И в кабинет профессора, в том числе.

— Франц! — крикнул Лукач, как делал только в очень расстроенных чувствах. В ином расположении духа, чтобы позвать помощника, он звонил в стоящий на столе колокольчик. Который теперь тоже прокоптился и пах дымом, разумеется.

Явившийся в дверях молодой человек все еще выглядел бледно и растрепано: известия о пожаре произвели на него такое сильное впечатление, что профессор даже поделился с Францем своими успокоительными каплями. Светловолосый и светлокожий, как многие фрезцы, сейчас он казался ожившим снеговиком, у которого угольки в глазницах расплылись черным, а потом выпали: вокруг льдисто-серых глаз лежали темные круги.

«Отвратительный образ, — подумал профессор Лукач, нервно огладив пышные седые усы. — Со всеми этими происшествиями я и сам впадаю в какую-то мистическую мрачность… Нужно тоже выпить успокоительных капель».

— Не было еще известий от господина Неманича? — спросил он Франца, не особо рассчитывая, но все же втайне надеясь на положительный ответ. Вдруг господин Неманич, проснувшись с утра пораньше, понял, что готов с воодушевлением взяться за предложенное ему дело? Вдруг?..

— Нет, профессор, в утренней почте не было, и потом не передавали, — Франц печально скривил губы и развел руками.

— Что ж, подождем… — Лукач разочарованно вздохнул.

Во время вчерашнего разговора господин Неманич, конечно, ни малейшего воодушевления не проявлял. И сказал, что подумает, готов ли он взяться за дело, до середины сегодняшнего дня. Профессор Лукач такое и предположить боялся, но где-то в глубине сознания червячок сомнения настойчиво зудел, что и сам господин Неманич был напуган изложенными ему обстоятельствами и скрывал этот страх под напускным равнодушием. И если уж ему, которого называют специалистом в подобных делах, стало страшно… Нет-нет, профессор настойчиво гнал от себя эту мысль прочь. Как и мысли о том, что если господин Неманич все-таки откажется, он понятия не имеет, что со всем этим делать и к кому еще обратиться. И если сегодня ночью у них чуть не сгорел главный корпус Академии — что же будет дальше?..

Лукач, крякнув, уселся в кресле поудобнее и решительно выдвинул ящик стола, чтобы достать из него свои успокоительные капли.

Особняк стоял на окраине центрального городского квартала, там, где над Кронебургом вплотную нависал плоский лесистый холм, обычная часть пейзажа для этих горных мест. Здесь обыкновенно селились те достойные граждане, у кого обладание достаточными средствами сочеталось с тягой к уединению или желанием близости к природе, или же то и другое. Наследники нелюдимых стариков, если оставались в Кронебурге, а не перебирались искать успеха в столичный Торгов, а то и вовсе за границу, стремились переселиться поближе к центральной площади, где кипела бурная жизнь.

Кайлен Неманич, получив в полноправное единоличное владение отчий дом, переезжать никуда не стал: невзирая на молодой еще возраст, он стремился и к уединению, и к близости с природой как мало кто из жителей Кронебурга. Его покупателям и посетителям также вовсе не подходила толкотня центральных улиц, а вот богатый дом в приличном районе производил на них должное впечатление. Что было очень кстати, разумеется. Но на самом деле Кайлен этот дом попросту искренне любил и сомневался бы в необходимости переезда, даже подходи он для дел куда меньше.

В особняке было три полноправных этажа и мансарда, кроме того, к нему прилагался небольшой садик — роскошь, которую не так уж часто могли позволить себе даже самые богатые жители сердца города, где дома теснились вплотную друг к другу, по старому обычаю, требующему успешно вмещать большинство городских жителей за крепостные стены в случае войны. Разумеется, господам по-настоящему солидным полагалась еще и загородная резиденция, а то и не одна, однако Кайлена вполне устраивало, что его жилище успешно сочетает в себе свойства городской квартиры, загородного имения и рабочей конторы.

На парадном крыльце, справа от двери, красовались одна над другой две небольшие медные таблички, выполненные одинаковым сдержанным шрифтом. Верхняя гласила: «Лавка удивительных книг Неманича». Нижняя — «Агентство удивительных услуг Неманича». При этом самые крупные и заметные буквы, в верхней части обеих табличек, причитались липовскому языку, чтобы ни у кого не осталось сомнений, что хозяин дома гордится своей липовской родословной. Далее следовали одна над другой куда более мелкие надписи на румельском, онгурском, фрезском, а первым в этом списке стояло латенское название, демонстрируя, что и второй половиной своей родословной хозяин тоже гордится. Весьма уважая, впрочем, и остальных жителей этих мест, отличающихся культурной и национальной пестротой: большинство вывесок в городе сурово ограничивалось одним румельским или одним онгурским, в зависимости от того, какой из языков был родным для владельца, порой попадались и двуязычные надписи. Прочее встречалось довольно редко.