– Чего ты хочешь?

– Сокки был мне братом. Выходит, картины важнее человека? А честь семьи ценнее брата?

– Ты кого братом назвал?! Этого несчастного слугу? – хладнокровно произнес Хо Иль.

Его слова поразили Хёна в самое сердце.

– Как ты можешь так говорить? Ты всегда презирал знать за высокомерие. Когда ты стал таким же, как они?

Хо Иль замолк, а Хён тем временем продолжил:

– Знаешь, почему я помогал католикам? Потому что они не сделали ничего плохого. Как можно смотреть на людей сверху вниз? Я, в отличие от тебя, не собираюсь кичиться происхождением, которое даже не выбирал…

Хо Иль бросился на сына, не дав договорить, и попытался выбить серп из рук. Но Хён оказался проворнее – оружие остановилось в нескольких миллиметрах от его собственных глаз.

Хо Иль замер, боясь пошевелиться. Мужчину трясло от ужаса, на лбу выступила испарина.

– Сынок, успокойся, не делай этого. Я все понял. Остановись, прошу, – умолял дрожащим голосом отец.

– Нет. Я тебя знаю. Тебя ничего не остановит, – в слезах произнес Хён.

Он решительно полоснул себя серпом по левому глазу. Хо Иль истошно застонал.

Оправившись от ран, Хён покинул отчий дом. Сперва он направился к могиле Сокки.

Через несколько дней после заключения его искалеченное тело выбросили, даже не похоронив. Узнав об этом, Хён послал человека, чтобы тот забрал тело и выкопал могилу.

Хён сидел перед холмиком, еще не заросшим травой, как вдруг почувствовал за спиной чье-то присутствие.

– Святой отец! – воскликнул он.

На него смотрел священник, за которым охотилась тайная полиция. Рядом стоял еще один мужчина. Хён узнал его.

– Твой брат Сокки нарисовал для тебя этот рисунок. – Священник протянул свиток.

Хён развернул его и увидел, что работа не закончена. Белый конь рассекал дикое поле в лучах заката, а рядом, на скале, расположился юноша и писал увиденное. Кажется, стало понятнее, что хотел сказать брат.

Он пытался изобразить их мечты: Хён хотел свободно путешествовать по миру, а Сокки – рисовать. Обещанная картина, которую брат не успел завершить.

– Перед смертью он кое-что сказал: «Мне жаль, что я не сдержал обещание, данное брату Хёну. А еще я хочу немного пожить в реальном мире, а не в своих мечтах на бумаге», – передал священник.

Сокки был католиком. Встреча со святым отцом, проповедовавшим о людском равенстве вопреки титулам и чинам, перевернула его мир – в жизни засиял луч надежды. Слуги, над которыми издевались богачи, женщины, обязанные беспрекословно подчиняться мужу, выходцы из низшего сословия, к которым относились хуже, чем к животным, – все они собирались в доме Юн Сониля и слушали проповеди святого отца. Среди них был и Сокки. Бумаги, спрятанные в тубусе, перевозил тоже он.

Хён знал о религии брата, поэтому втайне помогал и сам сблизился с Юн Сонилем. Чтобы отвести подозрения от Сокки, ему и Сонилю нужно было периодически встречаться. Вдобавок он первым узнавал о всех планах и предложил идею с тубусом. Бумаги также доставляли по очереди: иногда Хён, иногда Сокки.

– Я собираюсь сдаться, – произнес священник. – Слишком много братьев и сестер погибло, защищая меня. Не могу больше этого видеть. Спасибо тебе за все.

Он отдал стоявшему рядом мужчине письмо, которое надо было доставить в Пекин. Внутри была рекомендация принять владельца письма в семинарию. Мужчину звали Хон Киён, он служил в тайной полиции.

Примерно год назад, когда во двор дома одной старой женщины вошел мужчина в форме, священник подумал, что все кончено. Но тот не собирался устраивать обыск или арестовывать хозяев. Хон Киён вдохновился рассказами одного заключенного о католицизме и тоже стал верующим. От природы он обладал уникальным сыскным талантом, поэтому без труда вышел на Юн Сониля. Приняв веру, полицейский втайне помогал святому отцу, братьям и сестрам, присматривал за ними. Несколько раз прикрывал и Сокки, хотя молодой человек даже не подозревал об этом. Хон Киён спас жизнь многим.

Хён скрутил рисунок, вытащил свою печать и положил в тубус. Здоровой рукой он вырыл яму, закопал тубус, как две капли воды похожий на тот, что смастерил брат, и заложил сверху камнями. Теперь Сокки не расстанется с тубусом и в загробном мире.

Священник и Хон Киён молча наблюдали. Закончив, Хён попросил Киёна пройтись с ним. Тот кивнул. Поклонившись святому отцу, мужчина пошел прочь стремительной, как у дикого животного, но в то же время расслабленной походкой. Хён последовал за ним, не зная, будет ли суждено ему когда-нибудь вернуться.

Хён, вернее, Сокки закончил свой печальный рассказ.

– Значит, ты не Хён, а… Сокки? Тот, которого похоронили вместе с тубусом? – ошеломленно спросила Танби.

– Да, тайный художник Со Сокки – это я, – задумчиво ответил молодой человек, словно взвешивая свою жизнь на весах.

– Но как такое может быть?

– Танби, спасибо тебе, – внезапно произнес он.

– За что?

– За все.

Танби улыбнулась и больше ничего не спрашивала.

Сокки все вспомнил, но не спешил заканчивать картину. Он знал, что желал изобразить, о чем мечтал, но кисти пылились в углу. Дело в том, что ему хотелось оттянуть момент расставания.

Наступило первое воскресенье августа – прошло ровно сто дней с его пробуждения. Танби предлагала отдохнуть, но молодой человек с самого утра без перерыва работал в магазине.

В тот день они закончили раньше обычного, и Танби пригласила Сокки в гости. Впервые за все время. Он удивленно рассматривал интерьер, как вдруг заметил на столе фотографию маленькой Танби с мамой.

Сокки достал из тубуса кисти, чернильницу, чернильный камень, именную печать, бумагу, разложил их на полу, глубоко вздохнул и начал творить.

Сперва он нарисовал белого коня и Хёна, рассекавших просторы дикого поля. Затем раскрасил небо в багряный закат, добавил несколько штрихов и завершил начатое. На картине они с Хёном находились порознь, но была одна общая черта – оба не сводили глаз с заката.

Сокки потянулся к штемпельной подушечке. Ее не открывали сто пятьдесят семь лет, поэтому крышка поддалась с трудом. Молодой человек окрасил красными чернилами печать, глубоко вздохнул и поставил отпечаток на листе. Картина была закончена.

Сокки выглядел умиротворенным. Пора уходить.

– Может, сначала поешь? – предложила Танби, не в силах скрывать грусть.

Она вытащила из шкафа упаковку с лапшой и поставила на плиту кастрюлю воды. Пока та закипала, Танби помыла огурцы с зеленым луком и мелко порезала их, затем достала из морозилки кусочки говядины и принялась жарить. Дом наполнился звуком скворчащего мяса и невероятным ароматом.

Когда вода закипела, Танби бросила туда лапшу, недолго поварила, промыла под холодной водой и откинула на дуршлаг. Она все делала быстро и четко. Затем мелко покрошила сушеные водоросли и достала из холодильника контейнер с кимчхи. Остался последний штрих.

Танби разложила лапшу по тарелкам, полила соусом из набора, добавила немного сахара, кунжутного масла, украсила сверху огурцами, луком, посыпала свое произведение сушеными водорослями и слегка посолила.

Наконец, она вытащила из контейнера кимчхи. Танби ела ее, когда особенно сильно скучала по маме, ведь это последнее, что та успела приготовить перед смертью. Девушка решительно подцепила один из кусков палочками – под ним уже виднелось дно. Она промыла кимчхи под водой и поставила рядом с мясом. Еще Танби разогрела суп с соевой пастой, который приготовила бабушка.

– Попробуй, – сказала она Сокки. – Это еда для души.

– В смысле?

– Успокаивает душу. Моя мама готовила лапшу именно так. Лучшее блюдо на свете.

– Сейчас же попробую.

Сокки перемешал содержимое тарелки и набил полный рот. Кисло-сладкий соус и лапша гармонировали с хрустящими огурцами и луком, жареное мясо в остром соусе добавляло необычайный оттенок вкуса, а кимчхи подчеркивало глубину. Сокки в мгновение ока опустошил тарелку, заедая все супом.