\\ Лодочник на Туре после Ленинск-Покровского

«Не такой уж я дремучий… Видел я твои стримы… Некоторые… Где вы там сидите, и рассуждаете об этике, о коэффициентах, голосуете, каких манекенов поезд переедет, а каких нет. Интересное развлечение, наверно. Только к реальности отношения не имеет.

Ты не забывай, тут войны шли, постоянно мы твои задачи с вагонетками решали по-настоящему. Выбирай вот – твой друг погибнет, зато ты спасёшь целый состав со снарядами? Что выберешь? Или ещё выбор – чтоб ногу оторвало или ослепнуть? Сгореть заживо или упасть с высоты? Никогда такие решения не принимаются в спокойной, холодной, взвешенной обстановке. Всегда на эмоциях. На нервах. Поспешно. В суете. И потом о них часто, очень часто жалеют».

\\ Чокан в лодке на Туре, по пути в Ленинск-Покровский

«Урал по своей мрачности и угрюмости вполне может соревноваться с Сибирью. Они похожи, но всё-таки разные. Сибирь – это бесконечный, бескрайний ледяной ужас, царство вечной смерти и страданий, место ссылок и каторги, холода и мрака. А Урал – граница, край цивилизованного мира и начало дикого белого поля к востоку от невысоких горных хребтов.

Урал принадлежит разом и тому миру, где тепло, все добры и счастливы, и тому миру, где страдания и тревога – часть вечных будней. Люди, живущие здесь, чужие для обоих миров, они как стражи, как дозорные на пограничной стене.

И крайне любопытно, что в последние несколько лет подобный прикипевший с веками образ стали использовать местные промышленники и градоначальники как основу имиджевых стратегий. Не только про индустриальную мощь и поиски руды, но и про хребетность региона. Про сумрачность, суровость и угрюмость. Преддверие смертельного ужаса. Про то, что Урал служит порталом в иной, небывалый мир, он готовит путников к погружению в Сибирь»

\\ Из лекций Вергилина

Мы оставили ворчливого лодочника в его унылой лодке и высадились на берегу. Я решил найти способ двигаться дальше. Река здесь ещё была узкая, море Хард даже не начинало разливаться. И трафик невелик. Опять же – это не дорога, жест автостопщика не поможет. Плывёт катер – маши, не маши – он не остановится, у него дела. Попробовали уже. Ладно хоть только дело к обеду, не вечером мы тут застряли.

Дощатая пристань, несколько старых моторок, движки тоже древние, краска облупилась. Всё какое-то ржавое, трухлявое. Умирающее.

Можно было позвонить атташе. Голосовая связь кое-как ловилась. Но это позор, опять позор. И опять нравоучения.

Повыше, на берегу – стоял серый деревянный домишко, у такого же серого забора на скамейке сидел мужик непонятного возраста. И курил, глядя на нас, как на облака.

– Добрый день, – говорю, – Мы в Обезбольск идём… плывём… Двигаемся. Но застряли.

Молчит. Смотрит будто сквозь нас.

– Ну, плывите… – как будто между делом вдруг говорит он.

– У нас нет…

– Зин! Зина! – через плечо в забор кричит он.

Щёлчок за спиной.

– А на-ка проваливайте отсюда, уроды! – поворачиваю голову. Видимо, это и есть Зина. Лицо недоброе. Фигура страшная. В руках – карабин китайский. Первый раз даст осечку, второй раз собьет с ног, третий – убьет. В любом порядке.

А Чокан уже снимает, камера на подвесе, лицо сосредоточенное, с ума сойти! Старуха тычет в спину стволом.

– Ты это, китаёзе шпионской скажи, чтоб убрал свою штуку, а то я тебе жопу прострелю, вторую дырку сделаю. Считаю… Раз, два…

Чокан медленно поднимает руки, держа в правой камеру.

– Мы уходим. – говорит он.

– Ты не китаец что ли? – удивляется она, на секунду опускает тяжёлую винтовку и переводит взгляд на мужа.

Дальше всё происходит мгновенно. Чокан, вращаясь, приближается ко мне и бесшумно меня огибает, это доли секунды, бьет по ружью, оно вниз, выкручивает до хруста – перелом! – руку старухе Зине и роняет её на спину, зафиксировав коленом целую руку. Потом достаёт из ботинка нож и подносит его к горлу…

– Стой! – кричу, потом кричит от боли Зина, потом задохнувшись дымом, кашляет мужик.

Чокан застывает, глядя на меня. Ждёт мгновения тишины и говорит:

– Допустимая самооборона. Здесь это не преступление. Закон на нашей стороне.

Нервы, нервы. Я понял, что на лодочника взвинтился из-за нервов. И только что стоял под дулом. И на моих глазах только что чуть не перерезали горло пожилой женщине. Нужно успокоиться, пока не случилось беда. Изнутри груди жарко и будто молотом бьют. Слова рассыпаются как фигурки из рыхлого песка.

– Мы… Давай… – крепись! – Убивать без надобности. Без крови.

– Щадим? – спокойно спрашивает Чокан. Неужели он бы смог хладнокровно убить её?

– Да, да, мы пощадим. – не хватало ещё кровопролития.

– Хорошо. – он разряжает ружье, отбрасывает его в одну сторону, патроны в другую, отпускает руку Зины и встаёт. Та лежит и воет, держась здоровой рукой за сломанную.

Помпа в груди мешает склеивать слова. Я будто печатаю сообщение, сидя на скачущей галопом лошади.

– Зачем… – показываю на ружьё и спрашиваю мужика, – Зачем… в нас… стрелять…

А он отвечает безмятежно так.

– Она думала, вы уральские коллекторы, или китайские землемеры… А то и просто собутыльники, опять меня напаивать пришли.

– Напаивать?

– Ну, мне нальёте, я и подмахну какую бумагу не глядя, по доброте. И без земли останемся.

– Нет, – говорю, – Мы путешественники. Нас в Обезбольск нужно. Мы не коллекторы, не собутыльники

Под скулящий вой своей старой жены он неожиданно острым взглядом оценивал нас.

– У меня бензина до райцентра в один конец. Мы ещё мёду не набрали, чтобы наторговать. А больничка только там.

– Добросишь нас с грузом до райцентра – денег на три бака дадим и на лечение подкинем. – выступил Чокан.

Мужик снова оглядел нас, подумал немного.

– Заметано, – говорит, – Обезболить есть чем?

– Обезболить?

– Водка! Бабе моей плеснуть стакан, нам два часа с таким грузом идти, на глис не выйдем.

– Нету. – говорю, а потом вспоминаю про вторую подаренную бутылку с ящеркой-уроборосом. – То есть – да, есть. Уралиум. Тоже водка вроде…

Сам я пить его уже не готов. Болтливым становишься.

– Ого-го! Неси. Благородный напиток! – его глаза аж загорелись.

Приношу. Он взял в руки, смотрит на переливы…

– Слыхал за неё… – и резким движением открывает крышку, и как давай с горла хлестать, половину всадил в себя и так же резко остановился. – Это я пробу снял. И стресс.

Принёс стакан, налил Зинке. Та выпила как горькую микстуру. Сделали шину на сломанную руку. Погрузились на лодку. Управлял Чокан. Поплыли. Шумит мотор, надрывается, еле ползём. Бабку развезло, боль притупилась, и она начала ругаться на нас, на пьяненького мужа. Опять поплыли над рекой живые примеры из словаря Семёна – исследователя извращенцев.

К счастью, шум мотора глушил большую часть её брани. Когда она закрывала глаза от боли и замолкала, то её муж ловкими движениями прихлёбывал из бутылки.

– Жизнь – говно, понимаешь? – вопил он мне в ухо, пытаясь переорать рёв старого движка и бабкины крики, – Вообще полное говно. Помер бы, да страшно. Вдруг там – ещё хуже. Поэтому и бухаю. Это проклятое место. Весь наш сраный мир…

Спорить было бесполезно – он меня не слышал. Болтал и болтал. А потом и вовсе выключился, уснул, скрючившись.

В порту райцентра Чокан сразу сказал, что останавливаться здесь нет смысла. Убогое село, чьё название никому не известно. И нужно без промедления добираться до Обезбольска.

Да, говорю, мне тоже нужно туда как можно быстрей.

«Короче, у нас тут как-то хохма была. Один бродюсер… Да, подожди, мать, они-то её не слышали…

Короче, один бродюсер, из-за Урала откуда-то, решил кино снять. На воде. Как тут во время войны… не помню уже какой… бронированные пароходы всякие и катера воевали. Был такой короткий период, да. Бродюсер где-то нашёл теплоход, покрасил как надо, поставил там муляжи пушек, актёров нарядил в солдат.