И вот начинается опричнина, которая выглядит следующим образом. Царь указывает, что ряд земель, городов, каких-то частей тех или иных городов будут взяты в опричнину. В опричнину попадает территория от Никитской улицы (если стоять спиной к Кремлю, то левая сторона, где консерватория) до Москвы-реки. Ряд уделов, земель других городов — это тоже опричнина, а все остальное — земщина. С земщины берется 100 тысяч рублей на подъем опричнины, т. е. государство как бы делится на две неравные части.
100 тысяч рублей — сумма совершенно фантастическая (достаточно сказать, что мелкий чиновник в приказе получал от 5 до 10 рублей жалованья в год). Те, кто остался в земщине — а там осталось немало простого служилого люда, — должны были эти деньги отдать. А как — это уже их дело. Поскольку отдать могли не все, то репрессии обрушились на них сразу.
Затем попавшие в опричнину делятся на тех, кто сидит на земле, и тех, кто служит в опричном войске, которое создается сразу (сначала 1000, потом 2000, потом больше). Так вот, опричники, как полагал Платонов, — это именно те люди, которым давали земли опальных бояр, конфискованные в опричнину. Действительно, в Подмосковье была расселена первая 1000 опричников. Потом, правда, выяснилось по писцовым книгам, что многие никуда не переселялись, а как жили, так и оставались на этих землях, но просто вдруг оказывались опричниками. Поэтому надо четко понять, что в опричнину, с одной стороны, попадали люди не по своей воле (сегодня ты простой служилый человек, а завтра ты проснулся опричником, и тебе еще повезло, потому что ты попал в число царских любимцев). А с другой стороны, опричники — это такая особая масса служилых людей, особое войско, если можно так выразиться, огромная зондеркоманда, которая и проводила политику террора. Поэтому опричник — явление двойственное. Мы знаем опричников, которые ничем себя не запятнали — наоборот, оказали немалые услуги отечеству. Но таких было немного, потому что большинство тех, кто не хотел принимать непосредственного участия во всех этих зверствах, сидели по углам и не высовывались. А вот тех, которые проводили репрессии, их-то и поминают теперь как опричников, они-то и являются выражением этого чудовищного деяния царя Ивана.
Естественно, следует задать вопрос: может быть, все это только приписывается царю Ивану, а он, православный государь, ни в каких зверствах не повинен, просто всякие беззакония на местах творили его слуги — негодяи типа Малюты Скуратова?
Тех, кто надеется на подобную интерпретацию фактов, придется разочаровать: царь Иван, как это ни печально, был садист. И можно процитировать немалое количество источников, которые живописуют гнуснейшие деяния самого царя: историю о том, как он собственноручно убивал людей во время пира, вонзая в них кинжал, или о том, как его двоюродный брат князь Владимир Андреевич Старицкий был вызван в Москву вместе с женой и дочерью и царь приказал им выпить отравленное питье; о том, как какой-то опричник во время пира имел несчастье не угодить грозному владыке, и царь шутя окатил его раскаленными щами. Тот, ошпаренный, стал вопить, и тогда царь смилостивился и прекратил его мучения ударом ножа. Подобных примеров можно привести очень много.
Но, естественно, каков хозяин — таков лакей, и непосредственные помощники его мало в чем ему уступали. Что же тогда говорить обо всей этой мелкотравчатой публике, которая в своих черных кафтанах разъезжала на вороных конях и «выметала крамолу» из государства?
Опричнину понять легко: это просто ежовщина своего времени. Другого термина, другого аналога подобрать нельзя. Как в годы ежовщины по ночам непрерывно брали людей, так нечто подобное происходило и при Иване Грозном.
«Царь жил в постоянном страхе, боязни заговоров и покушений на свою жизнь, которые он раскрывал каждый день. Поэтому он проводил большую часть времени в допросах, пытках и казнях, приговаривая к смерти знатных военачальников, чиновников, которые были признаны участниками заговора» (Д. Горсей).
Как известно, для того, чтобы человек признался в любом преступлении, следует просто соответствующим образом провести дознание. К сожалению, человечество накопило в этой области колоссальный опыт.
«Князь Иван Куракин был найден пьяным, как рассказывали, будучи воеводой в далеком городе в Ливонии, когда король Стефан осадил его. За это он был раздет донага, брошен в телегу и засечен до смерти на торговой площади шестью проволочными кнутами, которые изрезали его спину, живот и конечности».
Но это мелочи… И потом, в конце концов, он провинился.
{стр. 84}
«Другой, насколько я помню, по имени Иван Абросимов, старший конюх, был подвешен на виселице голым за пятки. Четыре палача резали его тело от головы до ног. Один из них, устав от этой долгой резни, ввел нож чуть дальше, чтобы поскорей отправить его на тот свет, но сам он за это тотчас же был взят в другое место казни, где ему отрезали руку. И так как ее не залечили как следует, он умер на другой день».
Палач совершил преступление — прекратил слишком рано мучения государственного преступника. И за такую неквалифицированную работу он был справедливо наказан.
«Многие другие были убиты ударами в голову и сброшены в пруды, озера около слободы. Их трупы стали добычей огромных, переросших себя щук, карпов и других рыб, покрытых таким жиром, что ничего кроме жира на них нельзя было разглядеть».
Это уже напоминает, как гитлеровцы делали мыло из покойников.
«Царь наслаждался, купая в крови свои руки и сердце, изобретая новые пытки и мучения, приговаривая к казни тех, кто вызывал его гнев, особенно тех из знати, кто был любим его подданными. Князь Борис Тулупов, большой фаворит в те времена, будучи уличен в заговоре против царя и в сношениях с опальной знатью, был посажен на кол, заостренный так, что пройдя через все тело, он вышел из горла. Мучаясь от ужасной боли, оставаясь живым 15 часов, князь разговаривал со своей матерью, княгиней, которую привели посмотреть на это ужасное зрелище».
Все это — свидетельства очевидцев. Горсей не хотел очернить нашу страну — ничего плохого о России он не пишет. Наоборот: проживя так долго в России, он симпатизировал этой стране, как часто бывает. Она не стала его второй родиной, но у него здесь появилось много друзей, интересов — общий тон книги говорит именно об этом. А вот то, что он был потрясен подобными вещами, — это, конечно, факт.
«Теперь мы переходим к рассказу о трагедии, который вознаградит ваше терпение. В день св. Исайи царь приказал вывести огромных диких и свирепых медведей из темных клеток и укрытий, где их прятали для его развлечений и увеселений в Великой Слободе. Потом привели в специально огражденное место около семи человек из главных мятежников — рослых и тучных монахов, каждый из которых держал крест и четки в одной руке и пику в пять футов длины в другой. Эти пики дали каждому по великой милости от государя. Вслед за тем был спущен дикий медведь, который рыча бросался с диким остервенением на стену. Крики и шум людей сделали его еще более свирепым, медведь учуял монаха, с яростью набросился на него, поймал и раздробил ему голову, разорвал тело, живот…»
Как во времена Нерона, людей травили дикими животными, причем это делалось разными способами: иногда медведя просто выпускали на человека, а иногда человека зашивали в медвежью шкуру и травили собаками. Для этого имелся даже специальный термин: «казнить, ошив медведно». Таким образом был казнен один из архимандритов Новгорода.
Может ли делать такие вещи нормальный человек? Наслаждаться зрелищем мучений, самому участвовать в допросах, приговаривать к смерти младенцев, отдавать на поругание женщин… Но это еще не все. Мы знаем, что одним из самых страшных злодеяний царя Ивана было убийство митрополита Филиппа. Предыстория была такова. Когда умер своей смертью митрополит Макарий, следующим митрополитом был Афанасий, который в 1566 году ушел на покой, видимо, не имея сил выносить весь этот ужас. Новым кандидатом на митрополию стал архиепископ Казанский Герман. Он был из монахов Иосифо-Волоцкого монастыря, ярый враг еретиков, человек очень решительный и, казалось, должен был во всем поддерживать царя. Как только его избрали, он первым делом высказался против всех этих зверств. «Как! Еще не поставлен, а уже начинаешь меня сдерживать?!» Его отправили в Казань, через два года он был казнен.
