Она спрашивает отца и сына: «Как пройти на станцию?» Она решила уехать, ей кажется, что у нее не хватит сил, она испугалась процесса сборки, у нее давно этого не было. Она вдруг перестала распадаться и ждала, когда начнется рецидив.

Сын. Идите за нами, мы тоже на станцию.

Отец идет, опустив голову, он тоже, как и она, смотрит себе под ноги, он говорит с сыном, сын говорит с отцом, этот разговор начался не сегодня и не кончится никогда. Она идет сзади, становясь для них невидимой и неинтересной. Ей даже кажется, что она умерла. Зачем-то поздоровалась с женщиной, собирающей красную смородину.

Она. Здрасьте! Поспела?

Женщина. Давно, месяц уж как надо было убрать.

Она кивнула, а женщина, поправив платок, склонилась над кустом.

Она, видимо, видима.

Сын. Я вчера посмотрел фильм «Страсти Христовы».

Отец. И че?..

(Тут отец матерится, но она хочет фильтровать мат, она ничего не имеет против мата, но здесь она его фильтрует, вместо мата – она слышит хор цикад и кузнечиков tutti, раздающийся из высоких трав, по обе стороны дороги.)

Сын. Я посмотрел и понял, что человек – самое главное Чудовище на свете.

Отец. А то… я тебя чему всю жизнь учу?

Сын. Кого ты учишь? Что пьешь, ты этому учишь?

Отец. Притормози… и налей.

Сын достает из авоськи пакет из-под кефира, в котором спрятан шкалик. Наливает в пластиковый стакан.

Сын. Еще два дня такой жизни у тебя, а потом тебя Витя прокапает, кодировать пока тебя не будем, понял?

Отец. Да… ты че орешь на меня?

Сын. Да я не ору…

Какое-то время они идут молча. Отец сплевывает в кусты, закашливается.

Сын. Тебе бы вообще в больницу лечь… обследоваться… я хотел к тебе Арину привезти, внучку твою, а как я ее к тебе привезу…

Отец. Да я за Аринку тебя самого убью, понял? Я все для нее сделаю.

Сын. Ты бы мог уже дважды ремонт сделать в квартире. С нуля. Не для себя, для внучки. Почему не сделаешь?

Отец. Нет сил, понял? Вот что мне делать, скажи, сидеть смотреть телевизор? Он мне… (хор цикад и кузнечиков)

Сын. Ремонт делать.

Отец. Приезжай, будем делать вместе.

Сын. У меня работа… я хотел тебе на все лето Аринку привезти, так у тебя вся квартира в клопах. Ее тогда искусали всю.

Отец. Я клопов всех вывел. Нет у меня их. Они не кусаются.

Сын. Тебя не кусают, потому что ты весь проспиртован.

Отец. (Долгий хор цикад, кузнечиков и клопов, не умеющих петь, но играющих на тарелках, блямс, блямс, такие громкие клопы.)

Отец и сын снова остановились. Снова повторение ритуала разлива. Отец снова закашливается, сын предлагает ему закусить кальмаровым салатом (в контейнере), отец отказывается, ссылаясь на то, что всю жизнь пил и будет пить (сказано вопросительно для самого себя) не закусывая. Потом долго смеется.

Сын. Че ты ржешь, вот скажи, че ты ржешь?

Она смотрит на их штаны: у отца классическое синее трико с белыми полосками по бокам, у сына – абибасовские спортивки. Она – почти невидимая – слушает, как разговаривают между собой трико и абибас.

Она тоже хочет, чтобы ей было весело, ей кажется, она это заслужила. Пытаясь развеселиться и сменить оптику, она загоняет себя еще дальше в тупик отчаяния. Если бы было можно, она бы сейчас выпила, прямо из горлышка.

Отец. Ты знаешь, кто самое жестокое животное?

Сын. Ну…

Отец. Бегемот… если бы мы встали у него на пути, он бы тебя сожрал.

Сын. И тебя… проспиртованного.

Отец (смеется). И женщину, идущую за нами… она все еще идет?

Сын. Ну идет, и че. Она к станции идет, как и мы.

Отец спотыкается на камне, сын успевает его подхватить.

Сын. Бать. Ебать-копать… все, харэ на сегодня, нам надо еще до Звенигорода доехать.

Отец ничего не отвечает, идет до станции молча.

Вон станция!

Она. Да, спасибо, я поняла. Нужна ли какая-нибудь помощь?

Сын (с наездом). В смысле?

Она замечает, что у него уши торчком (как у нее). И что он выглядит старше своих лет, а глаза совсем юные.

Она. Нет, ничего… извините.

Потом она отрывается от них, сменив шаг на легкий бег. Она бежит и чувствует, что снова начинает распадаться. Плевать. Она сплевывает в кусты.

Оборачивается и видит отца и сына. Они отливают за старым паровозом, стоящим на срезанных рельсах, авоська брошена рядом. Лоб отца прислонен к составу, сын держит свободной рукой отца за левое плечо. Они стряхивают синхронно – зачем она на это смотрит?

Она стоит на платформе и держится за фонарный столб. Из подъехавшей электрички (из Москвы) выходит толпа народа. Ей кажется, что все эти незнакомые ей люди вышли из вагона только лишь для того, чтобы ее раздавить, размазать и уничтожить. Она закрывает глаза и еще крепче вцепляется в фонарный столб (не хватает обхвата ладони). Сейчас она бы хотела стать бесплотной и невидимой. Но она, видимо, видима.

Вагон электрички почти пуст, или ей только хочется, чтобы в нем никого не было, кроме нее и уже знакомых ей отца и сына. Она сидит спина к спине к сыну, два оттопыренных уха – ее и его – кажутся одинаковыми. Она читает книгу, точнее, делает вид, что читает. Она смотрит в окно, точнее, делает вид, что смотрит в окно, мелькание домов, деревьев, лесов, полей и рек укачивает ее, тянет в сон, но засыпать сейчас она не хочет. Она слушает голоса отца и сына, ее разморило, и она перестает фильтровать мат в их речах. Хор цикад, кузнечиков и, господи прости, клопов сменяется классическим шумом поезда, так проносится жизнь в самом ординарном метафорическом понимании, этот шум символизирует ее ход и ее смерть, способен все заглушить, за это он многим и нравится.

Отец рассказывает сыну, что он назвал его в честь апостола Андрея. Сын говорит, что отец это уже рассказывал сотню раз: и про косой крест, и про то, какой апостол был рыбак. Она не знает ничего про косой крест и дала себе обещание, что загуглит по возвращении в Москву. Она думает, что было вначале: рыбак или апостол. Конечно, рыбак. Можно ли родиться апостолом, или эта должность назначается, и вообще, какая это должность? Она не хотела засыпать, она задавала глупые вопросы, ответить на которые мог либо отец (сын бы не выдержал), либо «Гугл».

Отложив книгу (книга стихотворений Виктора Сосноры, ей нравился этот поэт, она знала не так много его стихов и боялась, что, если узнает больше и найдет повторы, разочаруется в нем, засомневается, сомнение – цемент ее жизни, поэзии жизни), она открывает заметки в телефоне и пытается что-то записать, но что-то…

НЕ ПИШЕТСЯ.

Она опять вспоминает – сто писят, потом четыреста писят. Как хорошо, когда день проходит и есть что вспомнить.

Раздвижные двери вагона разлетаются в стороны, кто-то невидимый заходит. Только потом она видит, что это мужчина на колесах. Точно он, также загребает руками, как веслами, правда, сменил верх, теперь на нем футболка защитного цвета. В руках гитара.

Мужчина на колесах с гитарой: Добрый вечер всем присутствующим. Позвольте вам от чистого сердца подарить песню, которую я посвящаю всем своим друзьям, живущим и ушедшим на тот свет.

Он смотрит секунду на потолок электрички. И начинается гитарный бой.

Она ничего не имеет против песен, почему нет, тем более если идет речь о песнях, посвященных друзьям. Но сейчас песня мужчины на колесах была лишней, она перестала слышать отца и сына, хотя отец заснул, прислонившись к стеклу (его лоб все время ищет опоры, а сын играет в телефонную игру, кажется в «фермера».

Мужчина на колесах с гитарой поет (мотив песни напоминает блатной, но последовательность аккордов кажется измененной, все это напоминает стилизацию, игру в блатную романтику):