Поляк снова разводит руками.

– Я так понимаю, вы и сам строитель? Уверяю вас, мы не задержимся. Все эти парни до смерти хотят обратно в Краков.

– Там кто-то заворачивает сюда, – говорит Шон. – Большая машина. Вероятно, «Мерседес». Можете попросить своих парней пропустить его, чтобы он смог припарковаться? И не задеть его машину?

– Бенц! Конечно! Позаботимся о нем, как о своем собственном.

– Пойдемте в дом. Симона, ты будешь жить с Милли и Индией. Надеюсь, это не проблема?

Мария видит, как ее падчерица закатывает глаза, когда Шон подхватывает сумку Линды и ведет их через гигантские электрические ворота, свежевыкрашенные в черный, с табличками, на которых однажды напишут имена тех, кто купит этот дом. В Сэндбэнкс, пригород Борнмута, таинственным образом ставший самым дорогим земельным участком в Британии (как и любой район Лондона, до которого можно добраться на лимузине из Хэрродса), начали стекаться русские капиталы, а русские любят золотые монограммы. «Уверена, у них и в ванных золотые смесители, – думает Мария. – О, а еще навороченные душевые. Кажется, что-то подобное стоит и в Сивингсе». Сорок лет назад, когда весь мир готовился к новому ледниковому периоду и предполагалось, что Пул-Харбор станет куском вечной мерзлоты, продать здесь хоть что-нибудь было невозможно.

– О, очень в стиле Компашки Джексона, – бубнит себе под нос Роберт.

– Я разрабатывала для него дизайн интерьера, – гордо отзывается Линда.

– Я в курсе, – отвечает Мария. Она начинает догадываться, о ком говорил ее муж, упоминая кого-то нового на горизонте у Шона.

Злая Мачеха.

Если честно, я не узнала ее голос. Прошло больше десяти лет. И что-то в нем изменилось за это время. Голос совершенно точно звучит робко, я бы даже сказала, нервно. Но не в этом дело. Он как будто стал ниже. Он больше не на грани крика, как раньше, когда собеседник чувствовал, что его критикуют, стоило ей только открыть рот.

– Клэр, – говорю я и, подумав мгновение, добавляю формальную любезность: – Как ты?

– Я… в порядке, – отвечает она. – Гораздо важнее, как ты?

У меня заложен нос, но мне ужасно не хочется шмыгать. Не хочу, чтобы кто-то знал, что я плакала. Я перестала оплакивать своего отца, когда мы перестали общаться, и будь я проклята, если дам кому-то понять, что мои чувства изменились. Особенно Клэр. Не помню, чтобы до встречи с ней вообще плакала по чему-то, кроме обычных детских горестей.

– Хорошо, спасибо, – осторожно отвечаю я.

Она снова замолкает. И затем говорит:

– Сочувствую твоей потере, Милли. Должно быть, для тебя это ужасное потрясение.

– Уверена, ты в курсе, что мы не были близки, – отвечаю я и позволяю всем прилагающимся к этим словам обвинениям достичь другого конца провода.

Она не заглатывает наживку.

– Знаю. И все же. Уверена, что… какие-то эмоции есть.

– Конечно, – говорю я. – Спасибо.

Вряд ли она звонит, только чтобы пособолезновать?

– Как дела у Руби? – спрашиваю я.

Еще одна пауза. И затем:

– Боюсь, что плохо. Она совершенно подавлена.

Ой. Я испытываю еще один прилив странных чувств, и мне требуется какое-то время, чтобы понять, что это ревность. А затем мне становится тошно от самой себя. Не знала, что это все еще сидит во мне; что я считаю Руби и Коко захватчицами, будто только мне одной дозволено испытывать чувства относительно происходящего.

Я думаю о своей сводной сестре, этой незнакомке, придавленной нашим общим горем. Пятнадцать лет. Я даже не знаю, как она сейчас выглядит. Как и пропавшая малышка Коко, они навсегда застыли в моей памяти трехлетними. Я действительно никогда не думала о том, как она растет, проходит через ужасы подросткового возраста, живя с потерей столь огромной, что ее невозможно постичь. Они с Коко были не более чем декорациями в моих собственных страданиях. Не отдельными, не настоящими людьми.

– Мне очень жаль это слышать.

Клэр вздыхает.

– Думаю, это не удивительно. Они давно не видели друг друга, но она любила отца.

Как и я когда-то. Еще один приступ жалости к самой себе.

– Я действительно сожалею.

– Кажется, она не может перестать плакать, – говорит Клэр. – Сейчас она в своей комнате. Я пыталась поговорить с ней. Но я… Я даже не знаю, что сказать. Это тяжело. Мы… Твой отец и я… Она знает, что между нами не осталось любви, и…

Не моя проблема. Это не моя проблема. Ты вбила клин между моими родителями и забрала его, и внезапно он заговорил, что моя мать сумасшедшая и что он никогда не был счастлив, а сейчас ты хочешь, чтобы я посочувствовала тебе, потому что ты не смогла сохранить ваши отношения? Я не несу ответственности за мир, который ты создала, Клэр. Мне и в своем собственном довольно трудно оставаться на плаву.

– Клэр… – начинаю я.

– Нет, послушай. Прости. Я знаю, ты не хочешь об этом слышать. Но я хочу попросить тебя об одолжении, и я знаю, что это огромная просьба, но я не могу приехать на его похороны. Просто не могу. Я не могу. Не могу.

В последних словах сквозит истерика. Клэр в панике. Должно быть, она размышляла несколько часов, прежде чем набралась смелости позвонить мне, и теперь, когда она начала разговор, она отчаянно пытается донести свою просьбу, пока у нее не сдали нервы. Но я не собираюсь идти ей навстречу. Она никогда не шла навстречу мне. Она хочет, чтобы я сказала ей, что никто от нее этого и не ждет, что я ее понимаю, но я не буду этого говорить. Каждый раз, когда мы приезжали к ним, она была все более сердитой, все более отстраненной, огрызалась на отца, ее пассивно-агрессивный стиль общения ясно давал понять, что нам не рады, что для нас нет там места. Я знаю, что он был слаб и шел у нее на поводу, но я никогда не забуду, как она хотела отредактировать его жизнь так, чтобы все события до их встречи утратили всякое значение.

– В общем, я… – продолжает она. – Я не знаю, что делать, Милли. Мне неудобно просить об этом, честно, но она отчаянно хочет поехать…

– Ты хочешь, чтобы я отвезла Руби на похороны?

Еще одна пауза. Кажется, она не поняла, что забыла задать сам вопрос.

– Да.

– Э-э-э.

– Извини, – говорит она, – я правда не знаю, кого еще попросить. И ты же ее сестра.

– Сводная сестра, – холодно уточняю я.

– Да, – отвечает Клэр. – Но сейчас у нее больше никого нет.

Никто из нас не решается назвать имя Коко, реющей призраком между нами.

Я не отвечаю. Мой мозг гудит.

– Ты уже знаешь, когда состоятся похороны? – спрашивает она. – Мы немного не в курсе.

– Еще нет. Сначала коронер должен отдать тело.

– То есть явно не до окончания следствия?

– Нет, может, и до, если они поймут, что смерть обусловлена какой-то медицинской причиной. Но я думаю, его нужно хоронить, а не кремировать, на случай, если нужно будет снова его выкопать. Но это нормально. Он всегда хотел огромное броское надгробие рядом с могилой его матери, в деревне, где он вырос. Нет лучшей мести, чем успех, ведь так?

Клэр сглатывает от того, как бесстрастно я констатирую факты. Я не упоминаю, что тело невозможно забальзамировать. У малышки Руби не будет возможности попрощаться у открытого гроба.

– Ты подумаешь? – спрашивает Клэр.

– Я даже не решила, поеду ли сама, – неохотно говорю я.

– Ох, – выдыхает она, и я слышу, как ее голос наполняется слезами. – Это печально, Милли. Прости. Я думала, может, ты… Не знаю. Никто из детей не придет на похороны? Я могу… не знаю. Может, я привезу Руби в Девон и кто-то сможет ее забрать? Я просто… Я не могу. Вообще не могу.

Это так не похоже на женщину, которую я знала. Кажется, в ней не осталось злости. Только страх.

– Я подумаю об этом, Клэр. Но ничего обещать не могу, – говорю я.

Она делает глубокий вдох, чтобы не заплакать.

– Спасибо. Спасибо тебе. Я просто не знаю, что делать, вот и все. Она все плачет, и плачет, и я боюсь, что она никогда…