Раздается грохот шагов, и младшие дети в своих надувных жилетиках появляются у Симоны за спиной, отталкивая ее прежде, чем она добирается до дверцы.

– Я! – кричит Хоакин, семилетний сын Роберта и Марии, громкий, как корабельная сирена.

Симона прижимается к стене каюты и окидывает малышню полным презрения взглядом тинейджера. Она смотрит на свои ногти, и Мария замечает, что те накрашены. Нежно-розовым, слава богу, но накрашены.

– Я! Я! – кричат дети Оризио у ног Хоакина, им три, четыре и шесть, и для них он – божество, за которым они все повторяют.

– Ты хорошо выглядишь, – говорит Мария в качестве эксперимента, и Симона сквозь завесу своих блестящих волос тихо просит ее отвалить.

– Слушай, – говорит Роберт, когда они идут по дороге через Пул, их иждивенцы плетутся сзади, дети тыкают во все подряд палками, а они двое наслаждаются последними мгновениями спокойствия перед тем, как мир снова сойдет с ума. – Вот что я тебе скажу. Просто выдержи эти выходные, и обещаю, нам никогда не нужно будет это повторять. Пятьдесят исполняется только один раз, а когда ему будет шестьдесят, уверяю тебя, ее уже с ним не будет.

– Серьезно? – спрашивает она, просветлев.

– Если честно, я сомневаюсь, что она будет на горизонте к его пятьдесят первому дню рождения, – говорит он. – Был конь, да изъездился.

– Вот и славно, – отвечает она.

– Да, она исчезнет к Рождеству. Это случилось бы гораздо раньше, если бы не близняшки. По ходу, на горизонте кое-кто другой.

– Правда? Кто? – Она оглядывается по сторонам и замечает, что Симона всего в нескольких шагах позади них уткнулась в свой телефон.

– Attends! Pas devant les enfants![2] – говорит Мария.

Симона поднимает голову и впервые за день обращается к ней:

– Я говорю по-французски, знаешь ли. Возможно, даже лучше, чем ты. Так бывает, когда отправляешь детей в частную школу.

Очередь на паром, кажется, тянется вдоль всего Сэндбэнкса и его пригородов. Они проходят мимо машин, полных краснолицых детей, которые грустно высматривают море. Взрослые стоят на дороге, курят, облокотившись на крыши, и Мария с болезненной четкостью сознает, сколько пар глаз смотрит вслед едва прикрытым ягодицам ее падчерицы, пока та дефилирует по дороге. «Родительство – это бесконечные волнения, – думает она. – Сначала ты следишь, чтобы они не пили отбеливатель, потом орешь „ОСТОРОЖНО!“ перед тем, как переходить дорогу, а теперь вот: „О, дорогая, ты даже не представляешь, сколько вокруг опасных мужчин, пожалуйста, будь осторожна“. Я была не лучше. Расхаживала в регбийной футболке и сетчатых чулках, и мне в голову не приходило, что это может быть чем-то бо́льшим, чем просто наряд».

Их догоняет Джимми.

– Расскажите мне про этого Чарли Клаттербака.

– Что ты хочешь узнать?

– Ну, он какой-то важный парень из тори, да?

– Верный сторонник свободного рынка, – заявляет Роберт. – Говорю со всей уверенностью. И был им всегда, даже в университете, когда мы все бунтовали и поддерживали горняков. Ему пророчат место в кабинете министров, если тори когда-нибудь туда вернутся. Особенно сейчас, когда у него такое нагретое местечко. Он пошел бы прямиком в политику вместе со сторонниками Тэтчер, будь у него какое-то состояние. Пришлось для начала пятнадцать лет покрутиться в Сити, чтобы поднакопить.

– Ну, меня беспокоит то, насколько серьезно нужно будет следить за базаром, – отвечает Джимми. – У меня за дверью будет стоять МИ–5?

– О, я бы не беспокоился об этом. Сдавать людей МИ–5 – скорее удел лейбористов. Кроме того, с появлением дохода Чарли стал особенно увлечен своими делами. Он никогда ничего не делает наполовину, будь то развлечения или фашизм. Думаю, он немного отошел в тень, но ты же знаешь тори. Не уверен, что ему удастся долго там оставаться, если можно так сказать. Скорее наоборот.

– Окей, разберусь по ходу, – говорит Джимми.

– Там будет множество напитков, – ободряюще замечает Мария. – Десятки и десятки литров великолепных вин.

– Угу, – отзывается Джимми, – старый добрый алкоголь. Как старомодно.

Она уже начинает думать, что они могли пропустить нужный дом, но тут видит Шона, который стоит руки в боки на дороге и разговаривает с мужчиной в каске. Позади него на земле лежит табличка с надписью «Сивингс», выведенной золотым курсивом, которая явно ждет, чтобы ее закрепили на одном из уродливых кирпичных столбов, недавно построенных для установки тяжелых ворот.

– Боже, – выдыхает она и смотрит на стройку позади Шона и его собеседника.

Мужчина с четырехдневной щетиной устроился на высоком сиденье экскаватора и смотрит вниз. Внезапно осознав, как выглядит сверху ее аккуратное летнее платьице, Мария плотнее запахивает кардиган и пронзает его взглядом в ответ.

– Это же не он, да? Я думала, он уже достроен.

Дорога позади экскаватора – сплошная мешанина грязи и строительных материалов. Чуть вдалеке полдюжины мужчин подгоняют друг к другу бетонные плиты. Патио? Территория бассейна? Так или иначе, стройка, очевидно, не закончена. Выглядит все же как бассейн. На раскуроченном газоне лежит пластиковая раковина размером двадцать на десять футов небесно-голубого цвета, все еще в защитной пленке. Мария догадывается, что предназначение нависающего над стеной крана – поместить эту раковину в выкопанную яму, когда та будет готова. Даже самые дорогие дома – это просто пыль в глаза. Убери живую изгородь со стены замка, и ты увидишь, что он построен из мусора. Позади копошащихся рабочих из окна выглядывает мужчина и красит его металлическую раму в аляповатый голубой цвет. «Серьезно? Мужики в грязных ботинках до сих пор в доме? И ты притащил нас сюда?»

– О чем он вообще думает? – спрашивает Мария.

– Может, строители соврали? Не впервой, – говорит Роберт.

Они приближаются к двум стоящим на дороге мужчинам. Строитель смотрит на них через плечо Шона и кивает с видом «дайте мне буквально пару минут», а затем снова поворачивается к Шону.

– Мне очень жаль, – говорит он на прекрасном английском с произношением, выдающим, что это не его родной язык. – Мы просто делаем свою работу. Как вы помните, ваш собственный дом был полон строителей до вчерашнего дня. И они не… не сотрудничали с нами. До сегодняшнего утра они перекрывали проезд, и мы не могли провезти экскаватор на территорию. Так что теперь нам нужно наверстать упущенное.

Он разводит своими огромными ручищами, как бы говоря «мы могли бы все это поделить». «Ох уж этот знаменитый приток поляков, бич британских строителей, – думает Мария. – Удивительно, как быстро они забыли, сколько денег заработали на кофейнях „Коста“ в прошлом десятилетии. Европа должна работать так, как это видит большинство наших жителей».

– Так… и сколько еще? – спрашивает Шон. – У меня маленькие дети, и в любую минуту прибудут гости.

Строитель снова разводит руками.

– В нашем контракте прописан конец субботы. Но вы же понимаете… чем быстрее мы начнем, тем быстрее закончим, да?

Он кивает на маленькую делегацию за спиной у Шона. Подоспели Джимми с Линдой, дети трутся у их ног, Хоакин рассматривает гусеницы экскаватора с таким интересом, будто они сделаны из настоящих гусениц.

– Думаю, эти люди хотели бы поговорить с вами.

Шон поворачивается. Он раскраснелся и вспотел, жара и непривычная неспособность донести свою точку зрения повысили температуру его тела.

– Ох, – говорит он. Подходит, целует женщин, оставляя влажные следы на их щеках, жмет руки мужчинам. – Простите за беспорядок. Рад вас видеть.

– Строители вне графика? – спрашивает Роберт. Они знакомы уже тридцать лет, вместе снимали квартиру в Шеффилде, поэтому понимают друг друга с полуслова.

– К счастью, не мои, – говорит Шон. Он снова поворачивается к поляку, который снял свою каску и размазывает по ее внутренней поверхности пот несвежим носовым платком. Он высокий и жилистый. Все они такие, насколько ей удалось разглядеть. Совсем не те толстые задницы, которые обычно видишь на британских стройках. – Так что, вы сможете работать немного потише?