Начальник морга, – толстый, бледный, без знаков различия, – плавал в спиртовом облаке, отдавал распоряжения, пошучивал. Его подручные слепо натыкались на углы, виновато улыбались сопровождающим: те – воевали, а они всего лишь паяли гробы. А сопровождающие, – в свою очередь, – смотрели на этих работников с тайным ужасом, представляя себя на их месте.
Баграмская муха случайно залетела Гвоздику в рот, и он долго и яростно отплёвывался. Потом пожевал веточку верблюжьей колючки.
…Фабрика смерти неутомимо продолжала работать. Привезли обгоревших танкистов. Патологоанатом отсекал что-то, рассматривал, непринужденно беседуя с солдатом-очкариком. Тот отвечал с той же блуждающей улыбкой.
Было нестерпимо жарко. Мысли вязли. Гвоздику начинало казаться, что они уже никогда отсюда не выберутся. Щербаков давно уже исчез в цинковом пенале, и он его больше не видел. Временами Гвоздик вообще забывал, зачем он здесь. И остальные сопровождающие тоже забывали. Некоторые были даже в парадной форме, словно на дембель собрались. Сопровождающие маялись, как это обычно бывает на затянувшихся похоронах. Знакомиться ни с кем не хотелось. Все относились друг к другу со странным отчуждением. Или это было просто общее отупение. Все будто заснули с открытыми глазами. Что-то вяло говорили, смотрели, хлопая медленно веками… Баграмская истома одолевала всех.
– Не спите, воины! – гаркал добродушно толстый начальник, проплывая в своём спиртовом облаке.
Всё это было чудовищно и нелепо. Но однажды очарованный чарсом очкарик тихо сказал Гвоздику: «Когда привыкаешь, ЭТО становится понятнее, чем всё остальное». Он ждал, что Гвоздик ответит, но так и не дождался. Вновь погрузился в себя и больше ничего не говорил, – только усмехался чему-то, покачивая головой.
…Некоторые цинки всё же были с окошечками. Гвоздик заглянул в одно, но оно было чем-то заклеено изнутри, – похоже, просто белой бумагой. Он чувствовал отвращение к очкарику. Даже ненависть. Копошится здесь, как муха, философствует…
Подошёл начальник, – рыхлый, с налитыми кровью глазами, истекающий липким потом.
– Ничего, уже скоро, – дохнул он густым перегаром и похлопал Гвоздика по плечу.
Гвоздику страшно хотелось вымыться. Он часто сплёвывал, резко выдыхал отравленный смертью воздух, старался спать с закрытым ртом, а то и вовсе не спал. Ночь тянулась долго. И наступал новый день.
Но однажды они всё-таки вылетели. Пришлось изрядно попотеть, загружая транспортник, – цинки были запакованы в длинные деревянные ящики. Среди сопровождающих было двое офицеров, – капитан и подполковник, похожий на египтянина. Подполковник накануне явно принял лишку, на жаре его развезло, и в самолёте он вздыхал, мужественно борясь с приступами тошноты. Капитан был недоволен, хмурился. Солдаты равнодушно смотрели в редкие иллюминаторы. Железное нутро транспортника гулко гудело. Гвоздик подумал… Что? О чём он подумал? Пока самолёт набирал высоту, погружался в небо, а потом плыл в вышине, озаряемый солнцем, – не думал ни о чём, ни о ком…
Первая посадка была в Ташкенте. Выгрузили все деревянные ящики-саркофаги, перевезли их на какой-то дальний склад. Получили деньги – командировочные. Вдвоём со связистом Серёгой, – в последний день всё-таки познакомились, – они отправились в магазин, купили по бутылке тёплого лимонада и по две пачки печенья.
В двенадцать часов погрузились в новый транспортник, и начался их полёт по Союзу. Они сидели вдоль бортов, и тупо таращились в иллюминаторы, ни на мгновенье не забывая, кто в грузовом отсеке. Вернее, не кто, а что…
Всё-таки к этим обстоятельствам трудно было привыкнуть. Что там болтал баграмский гробовщик в очках? Что он имел в виду? Что смерть для него понятнее жизни?.. Кажется, так…
– Да пошёл он… Со своей философией!..
Вторая посадка – уже в Баку. На военном аэродроме оставили груз и тут же полетели дальше, в Махачкалу, здесь заночевали.
Искали долго места в гостинице. Поужинали в кафе на берегу моря. Дагестанцы, как водится, проявляли неумеренный гонор. Женщины оказались на удивление белокожими. Официантки смотрели княжнами. Впрочем, к ним, – команде «харонов», – все относились с подчёркнутой любезностью, сразу, с первого взгляда, распознавая их.
Всё-таки выглядели они диковато, что ни говори. Гвоздик посмотрел на них со стороны, выйдя покурить. Разношерстная вроде бы компания: кто в парадной форме, кто в полевой. Двое армян, калмык, украинцы, татарин… Одни моложе, другие немного постарше, но все чем-то неуловимо похожи, все одним миром мазаны, а точнее – одной войной. Гвоздик подумал, что теперь в любой толпе распознает своего. Или он ошибается?
И этот лихорадочный блеск в глазах со временем потускнеет?..
Море. Даже не верилось. В порту что-то грохотало, гудел маленький катер. Тянуло искупаться. Но в порту вода была грязной. Да и надо было ещё искать ночлег. Отыскали гостиницу прямо возле аэропорта. Купили в ресторане вина, но пили как-то неохотно, – только без конца курили, – одну за другой.
Назавтра вернулись в свой самолёт. Гробы, уложенные друг на друга вдоль бортов, стояли в грузовом отсеке. Чтобы не рассыпались, их стянули тросами. Запах проникал в пассажирский отсек. Но все, кажется, уже не обращали на него внимания. Запах тления – что, собственно, в этом такого? Вся земля набита гниющими останками. Гниют деревья, цветы, звери, птицы. Цветут, разлагаются, рассыпаются. Круговорот молекул…
Хотелось бы, конечно, чтобы с человеком всё было как-то по-другому. А как это – по-другому? Наверное, чтобы он враз бесследно исчезал…
Тяжёлый самолёт парил над Кавказскими горами. Летели в Ереван. Оба армянина волновались. Один невысокий, гибкий, с большими влажными чёрными глазами; второй – тяжёлый плечистый атлет, – рыжий, зеленоглазый, по виду годившийся первому в дяди. Арсен и Гагик… Косятся друг на друга. Скоро им придётся смотреть в глаза армянским женщинам. Сообщили им уже? Вдруг среди гор в зелени возникли крыши. Арсен взглянул в иллюминатор и мгновенно побледнел, судорожно сглотнул.
Самолёт пошёл на снижение. Заложило уши, неприятно отяжелели внутренности. Идя на посадку, лётчики всегда открывали хвостовые двери, проветривали грузовой отсек, чтобы можно было потом туда войти. И сейчас они летели над чудесным древним городом, над живым городом, захваченным движением дня. Летели, осыпая невидимым прахом головы тысяч куда-то спешащих или мирно отдыхающих горожан. Арсен не выдержал и встал. Гагик смерил его мрачным взглядом.
– Шореули… – сказал он. Арсен даже не посмотрел на него. Гвоздик немного знал парня, которого они сопровождали. Это был шофёр из третьей батареи, Ваче, – погиб в колонне с продовольствием. Вёз муку, и пуля попала ему прямо в висок. Хрупкий и печальный был этот Ваче. Но хрупкий – не значит изнеженный. Странно, но на войне Гвоздику не попадались изнеженные армяне.
Теперь всё позади. Вот благословенный Ереван, Ваче. Смрадной мумией, с червями в усах ты возвращаешься домой.
Плохо, плохо паяли ребята баграмские. И не только из-за спешки. Не только. Знали, что родители не поверят, будут вскрывать, – надо же убедиться… Говорят, случаются ошибки, – в цинке совсем не тот оказывается… Или вообще вместо тела – землица афганская… А то и ковры, женские шубки, японские магнитофоны, джинсы, наркотики, – контрабанда, случайно пришедшая не по адресу…
Синей краской на досках криво выведены фамилии, чтобы не перепутали: Иевлев, Щербаков, Власенко, Слободян, Юсупов, Мигранян, Татабеков… Вдруг там вместо трупов – несметные восточные сокровища?..
Шасси транспортника коснулись посадочной полосы. Арсен резко сел, – его придавила эта навалившаяся тяжесть замедления. Самолёт пробежал по бетонке, вздрагивая. Остановился… Ну вот и всё. Гагик надел фуражку.
В Ереване они пробыли не больше получаса. Но за это время умудрились попробовать армянского коньяку, – непонятно кто его прислал. Борттехник в замасленном комбинезоне подошёл, достал из широченных штанин две бутылки, сказал, что просили передать.
