- Нет, Гарри, я принесла его, - впервые нарушила молчание Сьюзен. Она достала кинжал из складок платья и протянула юноше.
Гарри жадно схватил клинок, и тот в момент, когда его рука соприкоснулась с рукой девушки, между ними словно вспыхнула искра, И Гарри посетила престранная мысль, что кинжал словно не хочет расставаться со Сью. Но поразмыслить над этим ощущением он не успел: Рон уже тащил его к Джинни и Гермионе, которая, наконец, вытянула из ворота цепочку с хрустально-сверкающим кристаллом.
- Надо взяться за руки, - скомандовал Рон, - так, Джинни, ты берись за Гермиону, а правую руку давай мне, а ты, Гарри, возьми Гермиону за левую руку…
Все подчинились, при этом цепочка с камнем повисла между Джинни и Гермионой, брат и сестра Уизли поделили кубок, ладони Рона и Гарри сомкнулись на рукояти Эскалибура, а в кинжал, зажатый в кулаке Гарри, вцепились холодные пальцы Гермионы, уже начавшей нараспев читать заклинание:
- «Энлазарс синко де пило эльфаро, - бессмысленный речитатив то звенел гонгом, то ласкал шелком, - пер умбрас энгендрар квинтум… инмортал фьего…»
Если честно, Гарри до последнего момента не верил, что из этой затеи что-нибудь выйдет, но едва Гермиона произнесла последнее слово, как поток холодной голубовато-белой энергии заструился через замкнувшие круг руки. Почему Гарри был уверен, что поток этот холодный и именно голубовато-белой, он и сам не смог бы объяснить, тем не менее, он его видел и чувствовал. Ему начало казаться, что тела их плавятся и превращаются во что-то вовсе не человеческое, в сноп каких-то частиц – Гарри представлял их как снежинки, кружащиеся в снежном хороводе, ветром вечности несущихся по кругу, смешивая и сравнивая в единое целое их плоть, их души, мысли и судьбы. Скоро не станет ни Рона, ни Гермионы, ни меня… - успел подумать Гарри, и понял, что ему это нравится, вернее, ему – Гарри, это абсолютно безразлично, но поскольку так надо – а то единое, четвероликое существо, в которое он успел превратиться, без тени сомнения знало, что так надо - то и ему это нравилось.
А потом в центре метельного хоровода вдруг возникла человеческая фигура. Фигура подняла руку и гортанно-низким, странно знакомым – только память об этом знакомстве вёртким ужом ускользала из памяти – голосом произнесла:
- Один не в тех руках, а одного не хватает.
После чего Гарри – а он вновь ощутил себя именно Гарри – с неудовольствием и досадой почувствовал, как снежный танец замедляется, и вот-вот выкинет его наружу. Рука чуть не вывернулась локтем назад, клинок рванулся из ладони. Краем глаза он успел заметить, как увлекаемые непреодолимой силой, расцепляются руки Рона и Джинни, как распахнулись от потрясения глаза-озера Сьюзен… Кинжал хотел к ней. Та же сила швырнула самого Гарри внутрь круга, который неким загадочным образом остался неразрывным, и радужная круговерть закружилась уже вокруг него, то притягивая, то отталкивая. Снежинки по дикой траектории неслись перед его взором, он то слеп, то прозревал, сверкающие плоскости ломались и перекрещивались, впивались через зрачки прямо в мозг, превращаясь там в чудовищ, от которых не было спасения, потому что они были им самим. Наверное, нужно было закрыть глаза, чтобы преградить им доступ внутрь, но Гарри не успел, и все цвета спектра затеяли жестокую игру с его зрением.
Лиловый, зелёный, синий и солнечно-жёлтый – одного лишь красного не было среди них – наваливались на него поочередно, все наращивая интенсивность, пока глаза не сдались окончательно и не отказались определять цвета вообще. Перед ним повисла сияющая белая конструкция, извергающая языки ослепительного пламени.
«Огонь», - равнодушно подумал Гарри, и тут же мир взорвался алым, багровым, рубиновым, кирпично-красным. Горячая округлая тяжесть легла ему в руки, плечи тут же заныли, зато вернулось зрение.
Мир продолжал крутиться перед глазами, а может быть, вращался сам Гарри. Прозрачно-бледное лицо Сью с отрешённым взглядом проплыло перед ним – Сью в кругу, осознал он – сосредоточенный взгляд Рона, бисеринки пота на лбу Гермионы, каштаново-рыжая шевелюра Джинни…
Снежно-белый с кроваво-красными проблесками туман меж их ладоней, вытянутых вперёд – к нему, Гарри. Восемь рук, сжимающих четыре кельтских святыни. И его две руки – с радужным, как фазаний хвост, шаром в них.
Яйцо.
Это оказалось яйцо, и судя по пляшущим в его глубине искоркам, кто-то из этого яйца готовился вылупиться. Гарри понял, что должен помочь этому существу. Он осторожно стиснул яйцо в ладонях, нежно дохнул на него. Жар, шедший от скорлупы, не опалял, но пронизывал тело насквозь, так что Гарри казалось, что весь он сам светится изнутри, как кусок раскалённой стали – хоть спички зажигай. Отвечая на вздох, скорлупа поддалась, промялась, как горячий воск, стекла по запястьям сияющим золотом.
И на ладони у Гарри оказался птенец Феникса. Птенец встрепенулся, отряхнул влажные перышки, и, к восхищению Гарри, вдруг раскрыл клюв и запел.
Гарри никогда не слышал ничего подобного: эти звуки, казалось, проникают в самую суть вещей, любых - и в сердцевину неодушевленных гранитных камней, что составляли стены Хогвартса, и глубину человеческих душ, даже самых ожесточенных и жестокосердных. И вместе с песней Феникса душа Гарри тоже летела, как на крыльях, внимая происходящему вокруг.
Он видел Валери Эвергрин, прижавшую к груди руки в нехарактерном для нее беспомощным жесте, она вперила взор во что-то за спиной Гарри и шептала какие-то слова; видел замершего, потрясенного Гриффиндора, побледневшую от волнения и сопричастности Ровену, остолбеневшего с раскрытым ртом разведчика; видел Квинтуса, лихорадочно строчащего в своём свитке… Гарри даже видел, что именно пишет в этот момент Тео, словно слова эти горели прямо перед ним.
Тео писал: «И из этой красы неземной родился тогда первый феникс, и запел он предивно, вдыхая в сердца всех волшебников Великую Силу Жизни, что проистекает из Вечности…»