– Что же! – крикнул дежурный вахтмейстер. – Заканчивайте прапорщика! Еще кроме него три офицера заждались…

Два верзилы, знатоки уставной парадной прически, поднялись нехотя и стали перед Валерианом. Один держал ковш, наполненный чем-то вроде кваса. Отпил здоровенный глоток и тут же брызнул на голову прапорщика, тот еле успел зажмуриться… Через три раза товарищ его стал сыпать на голову заготовленную муку. Мадатов морщился. Кожа под волосами и так исцарапана была мелом, что усиленно втирали в нее минут десять, а мука с квасом щипали не слишком больно, но отвратительно.

– Теперь отсядьте, господин прапорщик, – попросил первый. – И голову держите ровно. Как клейстер схватится, возьмемся за косу…

Открылась дверь одной из связей, в сени вошли чередой пятеро солдат. Капрал третьей роты Сивков приказал им стать шеренгой. С правого фланга пристроился барабанщик.

– Р-раз!.. – крикнул Сивков.

Пять ног поднялись над полом и застыли почти без движения. Сивков отскочил в сторону, припал к полу, словно огромный пес.

– Носок!.. Носок тянем!..

Еще один унтер поспешил на помощь капралу. Вдвоем они стали вытягивать носки, одновременно продавливая колени вниз. Рядовые морщились, но терпели.

– Ах, ты!.. – выругался Сивков, дергая самого себя за правую бакенбарду. – Хлопотьев! Почему нога? Четверо тянутся, а у тебя висит?

– Я… – Щекастый Хлопотьев бледнел и поднимался на цыпочки.

– Куда пятку? – орал Сивков. – Пятку от пола не отрывай, деревня! Ногу, ногу выше!.. Давай, Харлампиев, помоги!

Оба унтер-офицера схватили несчастного Хлопотьева – один под колено, другой под пятку – и принялись тянуть вверх. Вдруг что-то треснуло. Сивков отскочил, Харлампиев сел тут же на пол.

Мадатов рванулся было вскочить, но его прижал обернувшийся костюмер.

– Куда, ваше благородие, еще не застыло! Сейчас господин поручик во всем разберутся…

В сенях уже в самом деле стоял огромный Бутков. При нем всем сделалось много тесней, но спокойнее.

– Что, Сивков?! Испортил царево имущество? Сломал Хлопотьева?

Сивков вытянулся, но косился одним глазом на неразумного новобранца.

– Что молчишь, унтер?

– Никак нет, ваше благородие, цела нога.

– Что же тогда?

– Воздух он испортил со страху, – проговорил, поднимаясь, Харлампиев.

Бутков потянул обеими ноздрями и поморщился.

– Здешнего воздуха уже ничем не испортишь. Никакой капустой, никакой кашей.

Державшийся чуть поодаль барабанщик вдруг шевельнул палочками, пробив мелкую и короткую дробь.

– Где тревога, Омельченко? – обернулся к нему Бутков. – Что народ будоражишь?

– Так что, ваше благородие, в самом деле тревога, – доложил Омельченко, бросив руки вдоль бедер. – Лопнуло.

Сивков кинулся к Хлопотьеву, развернул его спиной, и офицеры в самом деле увидел, что непонятный треск издало лопнувшее сукно солдатских штанов.

– Ногу! – рявкнул поручик.

И затурканный вовсе солдат немедленно вытянул икру почти параллельно полу.

– Вот тебе, Сивков, и учение! Быстро тащи его в швальню. Пусть как хотят изворачиваются, но через полчаса он мне нужен в строю целым и по форме одетым.

– Ох, кто-то у меня сегодня красным умоется! – обещал невидимому врагу капрал Сивков, толкая перед собой Хлопотьева к выходу.

Бутков собрался уже уходить, но увидел сидящего у стены Мадатова и подошел к прапорщику.

– Сохнете? – осведомился он, ухмыляясь. – А я вот с вечера позаботился. Ночь, правда, просидел в полудреме, голову старался держать. Зато с утра никаких огорчений.

Он поставил ногу на скамью рядом с Мадатовым, подтянул сапог за ушки. Голова его в белом парике с гигантскими буклями, с косой, навернутой на железную проволоку, казалась несоразмерно огромной в сравнении даже с широченными плечами, обтянутыми зеленым кафтаном.

– Видали? Это ему наши умельцы так панталоны пригнали. А он, бедолага, думал, что в армии так и надо. Так и должно быть, чтоб неудобно. Чтобы человек в казарме и шагнуть мог по одному только приказу.

– Что же, разве его до сих пор не учили? – осторожно спросил Мадатов.

– Пополнение, – коротко бросил ему Бутков. – В гвардию, как и в армию, берут сразу же от сохи. Росту хватает, стало быть, годен. А нам с вами их на площадь вести, перед государевы очи. Вот…

Он сунул руку за отворот и выволок из-за пазухи сафьяновый кошелек, туго набитый ассигнациями.

– Все с собой забираю. Как в караул идти, всю оставшуюся казну под мундир. Не ровен час, примерещится что-нибудь императору, так хорошо, если только до крепости довезут. А вдруг много дальше?..

Он осторожно обернулся проверить – не приблизился ли кто-нибудь с тылу, и наклонился, приложив губы почти к уху Валериана.

– Говорили мне люди знающие, будто бы матушка Екатерина вовсе не курносого хотела видеть после себя… Будто бы, напротив, оставила она царство внуку своему Александру. Да кто-то успел в Гатчину много раньше. Павел Петрович прискакал в Петербург и нашел в кабинете императрицы два запечатанных конверта с приказами. И якобы один из них предписывал – арестовать великого князя и отправить его в дальнюю крепость…

Валериан сидел, словно окаменев. Голову не отворачивал, но лицо держал неподвижным.

– А еще кое-кто, – жарко шептал Бутков, – сказал мне, будто бы не все эти приказы сгорели. Что будто бы матушка тот самый, главный, дважды успела продиктовать. И подписала, и скрепила своей печатью. И видели этот приказ важные люди…

– Я присягу давал, – пошевелил одними губами Валериан.

– И я давал, – обжигал ухо шепот Буткова. – Только я сначала матушке присягал. Ее воля мне много главнее… Думай, прапорщик, думай. Присяга присягой, а голова головой. Один раз шагнешь не в ту сторону, и вся жизнь под откос вывернется…

Валериан напрягся, но – ему показалось, что нашел верный выход.

– Я служу в Преображенском полку…

– Точно, – оборвал его поручик Бутков. – Вот об этом я тебе и толкую. А потому главным для тебя должен быть – его превосходительство генерал-майор Талызин. Его приказ для тебя, прапорщик Мадатов, закон! Обольщать больше не буду, но попрошу – не наделай, пожалуйста, глупостей! Не спеши, но и не отставай. Так надежнее… – Он выпрямился и гаркнул, перекрывая разраставшийся гул: – Закончить офицерам прическу, живо! Через час роте строиться!..

В дверь постучали. Сначала осторожно, кажется, костяшками пальцев, потом, чуть подождав, приложились уже кулаком с пристуком.

Девушка прошлепала босыми ногами, спросила через запертые створки и кинулась стремглав к постели.

– Его превосходительство граф Пален!

– Генерал-губернатор Санкт-Петербурга! – добавила шепотом, будто бы кто-то в столице и в Михайловском замке мог не знать, кто такой Петр Алексеевич фон дер Пален.

Во всяком случае, только не графиня Ливен. Шарлотта Карловна, статс-дама, чьими руками взращивались дочери императора.

Гигантская уродливая тень вползла по каменным плитам, влезла, дрожа от холода, на ковер, коснулась головой ног хозяйки покоев.

– Was wollen sie?[8] – спросила графиня по-немецки. Так было проще и безопаснее.

– Ich komme vom Kaiser Alexander…[9]

– Вы хотели сказать, императора Павла… – прервала его собеседница.

Графиня была известна всем высшему свету Санкт-Петербурга своей прямотой и резкостью. За это при дворе ее ценили еще больше.

– Я хотел сказать то, что сказал, – ответил ей Пален.

Графиня задержала дыхание и взяла паузу в полминуты.

– Что же требует император… Александр?!

– Император… просит вас сообщить печальные новости его матушке… ныне вдовствующей императрице…

Фон Ливен достаточно долго прожила при русском дворе и невысказанные слова понимала еще быстрее произнесенных.

Когда ее муж, генерал-майор Андрей Романович, умер, Шарлотта Карловна заперлась в своем имении у Балтийского моря и воспитывала детей – трех сыновей и дочь. Императрица подыскивала воспитательницу для своих внучек, и ей посоветовали упрямую вдову-генеральшу. Говорили, что в первый же день приезда фон Ливен в Царское Екатерина подслушала ее монолог. Претендентка на придворную должность, совершенно не стесняясь условностями, жаловалась встретившему ее камергеру на трудность поставленной перед нею задачи. Тем более что девочки видят прежде всего дурной пример, который подает двор и – сама же императрица.