– Он не выдержал своего счастья, – медленно ответил Фридон. – Такая победа совершенно затуманила разум шаха. Он объявил, что сложит отрубленные головы шушинцев выше их высочайшего минарета.

– Уважаемый Джимшид уже сказал нам об этом.

– Но пока он и другие ждали своей участи, отважный и прямой Саддык-хан спросил шаха – зачем повелителю Вселенной уничтожать своих подданных? Тот плюнул в него и сказал, что сложит два минарета из голов этих ослушников. И верх одного украсит глупой башкой самого Саддык-хана. А на другую ляжет голова Сафар-Али-бека, чтобы тот не смотрел в сторону, когда шах-ин-шах объявляет свое решение… Я думаю, обе жертвы, которым заранее объявили судьбу, вышли из шахской опочивальни, переглянулись и… А на следующий день наш Джимшид увидел у своих ног голову самого Ага-Мохаммеда.

– Меня развязали, и я тут же стал под знамена храброго Мамед-бека. Персы уходили, а мы подгоняли их, наскакивая то там, то здесь. Но потом в Шушу вернулся сам Ибрагим-хан. Ему сказали, что племянник собирается занять его место. Хан приказал убить своего лучшего воина и начал новый розыск, выясняя, кто же хлопал ладонями перед персами, а кто – за год перед этим так же радовался русским, подходившим к Гяндже. И вот тогда мы с уважаемым Фридоном и решили отправиться в Петербург.

Лазарев поднялся с дивана.

– Вы приехали, вы видели императора, вы добились своего. Осталось решить один вопрос. Совсем незначительный.

Властитель гавара Варанды набычился.

– Я не хочу заступать дорогу храброму мальчику. Но кто же будет драться, когда беда снова подойдет к нашему дому?

– Э-э! – возразил тут же Фридон. – Разве же мы деремся? Палим, закрыв глаза, наудачу, а нас бьют соседи со всех сторон. Может быть, русские научат его сражаться по-своему.

Шахназаров еще колебался.

– Ты же сам сказал, уважаемый Минас, что солдат в гвардии должен быть меликом или беком.

– Я сказал, что солдатом возьмут и сына крестьянина. Но он так и останется рядовым. Чтобы наш Ростом сумел выбиться в офицеры, нужна грамота о дворянстве. Я могу достать такую бумагу. Она будет стоить немало, но эти деньги послужат нашему делу. Однако на ней должна стоять подпись мелика Шахназарова.

Джимшид молчал и катал желваки на скулах.

– Эх, армяне! – крикнул Фридон, хлопнув себя по бедрам. – Ну почему мы, дети Хайка, так верны чужеземцам и не хотим постоять за своих соплеменников?! Что за монеты ты взвешиваешь, Джимшид? Ты и сам знаешь, что в парне течет кровь твоего отца. Он такой же Шахназаров, как и ты, уважаемый мелик, хотя и зовется Мадатовым. Подумай лучше, какую судьбу ты готовишь племяннику. Думаешь, он согласится объезжать сады, поля и деревни?! Считать корзинами яблоки или ковры тюками?! Я тебе прямо скажу – года не пройдет, как мальчик убежит в горы. И так высоко заберется, что по собственной воле его уже никто не разыщет. Зато он сам – найдет. И нас с тобой, и многих других. Зачем нам нужен еще один страшный разбойник?! Пусть русские сделают из него славного воина!

Лазарев обошел мрачного Джимшида и распахнул дверь.

– Возвращайся в комнату! – крикнул он. – Дядя хочет тебе что-то сказать!

Ростом медленно переступил порог и затравленно огляделся.

– Ты похож сейчас на дикую кошку, – начал Джимшид. – Но это вы трое загнали меня в ловушку. Хорошо. Может быть, вы и правы. Слушай меня как следует, мальчик. Я отпущу тебя в армию русского императора. И я подпишу бумаги, чтобы из тебя сделали офицера.

– Дядя! – радостно бросился к нему юноша.

Тот загородился ладонями.

– Обнимать будешь девушек. Думаю, их будет в твоей жизни немало. Если ты в самом деле внук своего деда… Но помни одно – русский офицер Ростом Мадатов…

– Ему надо будет сменить имя, – неожиданно прервал его Лазарев.

Карабахцы недоуменно уставились на петербургского богача.

– Тебе надо будет креститься заново. Русские – христиане, но у них своя вера. Если ты будешь жить не просто среди них, а с ними, ты должен быть точно такой, как и они. Да и незачем новым друзьям ломать язык о твое старое имя. У тебя и без того будет достаточно огорчений.

Младший, казалось, хотел возразить, но двое старших согласно кивнули.

– Он знает лучше, – сказал Фридон. – А имя отца ты сохранишь.

– Русский офицер… Мадатов, – продолжил прерванную речь мелик Джимшид. – Я не знаю, какая дорога ляжет перед тобой. Но если она приведет тебя назад в горы…

– Я вернусь! – крикнул Ростом. – Отцом могу поклясться – вернусь! Непременно!

– Ты уже становишься русским, – укорил его дядя. – Ты дважды перебил старшего… Если ты вернешься, если ты решишься снова пройти, проехать верхом по Авератаноцу, а еще лучше – самой Шуше… Ты должен стать таким человеком, чтобы никто не спросил – почему сын медника держится таким князем?! Ты понял, мальчик?! Никто не должен осмелиться даже подумать об этом!!!

По Неве, покачиваясь на мелких волнах, плыл связанный из окоренных бревен плот. Лоцман, стоя на корме, лениво пошевеливал длинным шестом. Босые ноги отдыхающего напарника торчали из-под двускатного низенького домика. Лохматая собака притулилась у шалаша, вертела башкой – должно быть, искала блох. Валериан представил, как она клацает желтыми клыками по свалявшейся шерсти, хлопнул ладонью по парапету и засмеялся от удовольствия.

От правого берега, от крепости наперерез сплавщикам пронеслась лодка. Дюжина гребцов ловко и споро работали веслами. Проскочили под самым носом плота, повернули к Летнему саду и пристали у схода. Рулевой выскочил, придержал судно. Из-под красного балдахина, закрывающего тупую корму, выступил офицер. На берегу повернулся, махнул оставшимся, начал подниматься на набережную.

Офицер был знакомый. Поручик Бутков, Преображенского полка, только другого батальона – второго. Валериан оттолкнулся от парапета, пошел навстречу. Приветствовал старшего и перешел на прогулочный шаг.

– Господин прапорщик! – окликнули его сзади.

Валериан развернулся. Высокий плечистый поручик был красен, стоял, покачиваясь, дышал неровно и тяжело.

– Прапорщик Мадатов, первого батальона Преображенского гвардии…

– Вы… по делу, – оборвал его поручик Бутков, – или же… так?

– Уволен до вечера.

– Немного осталось. Может быть… вместе вернемся. А то, знаете, засиделся с друзьями, опасаюсь, что не дойду.

Валериан не поверил, что дюжий офицер мог опасаться чего бы то ни было на этом свете. Должно быть, скучно показалось брести одному по пыли. Да все равно пора поворачивать в слободу.

Место преображенцам отвели в Литейной части, за Фонтанкой, еще при Петре Великом. Но закончили обустройство только при дочери его, Елизавете. По плану шла одна полковая улица, которую под прямым углом перечеркивали несколько ротных. Для каждой роты строили десятка два связей – деревянные избы на каменных, однако, фундаментах. Центр каждой связи занимали огромные сени, из которых двери вели в солдатские комнаты. К избе примыкал небольшой участок земли под огород.

Штаб-офицеры, от майора и выше, строили собственные дома или нанимали городские квартиры. Оберы, ниже капитана, располагались в зависимости от достатков фамилии. Одного жалования на столичную жизнь уже не хватало. Мадатова совсем недавно за усердную службу переставили вверх на одну ступеньку, не слишком, впрочем, высокую. Прапорщик – чин уже офицерский, но уважения немногим больше, чем денег. Валериан нашел на той же ротной улице комнату, в которую поселился с таким же, как он, недавним унтером. Но и поручик Бутков, из хорошего, но провинциального дворянского рода, тоже не гнушался слободской жизнью.

Офицеры миновали ограду Летнего, перешли Прачечный мост и повернули вниз по Фонтанке. Валериан старался приноравливать свой легкий шаг к тяжелой поступи навязавшегося попутчика. Но тот с каждым шагом все более, казалось, трезвел.

– Нравится вам служба, Мадатов?