— Нет, — слышится хрипловатый ответ. — В первый раз вижу.

— А ты его узнаешь? — луч фонаря переметнулся в другую сторону, и я вижу только ладонь руки, тыльной стороной закрывающей от света лицо.

— Опусти руку, гад! — зло шипит Василий, отдергивая его руку от лица.

Он почти не изменился за это время, бывший капитан Симонов. Та же статная фигура, та же выправка кадрового офицера, только вместо спокойного властного выражения все лицо его выражает сплошной вопрос. Прищуренные от света глаза силятся разглядеть мое лицо, чтобы определить, чем оно может ему грозить.

— Я его узнал еще тогда, когда был там, за углом. По голосу. Этого забывать нельзя.

— Валентин!? — вскрикивает Симонов и закрывает лицо ладонями.

— Что, узнал? — спрашивает Николай. — Говори, Валентин!

И я рассказываю, как я встретился с этим человеком в лагере военнопленных в городе Луге, как он провалил подготовку к побегу, как предал нас в лагере около латвийского городка Режица.

— Правду он говорит?

— Нет. То есть частично правду. Я действительно Симонов. Нужно было изменить фамилию, потому что я не хуже их. — Кивает в мою сторону, по-видимому, подразумевая всю нашу группу. — Я тоже кое-что делал, и я не предатель. Валентин ошибается, он не в курсе дела.

— Почему же их всех двенадцать из тринадцати пытали и отправили в Германию, а тебя нет? — звучит голос Николая.

— Им, то есть комендатуре, портной был нужен, вот они меня и взяли.

— А ты разве портной?

— Отец был портной, и я немного от него научился. Чепуху какую придумали, чтобы я, капитан Симонов, был предателем. Да я…

— Подожди. А этого человека ты знаешь? — свет фонарика освещает лицо подошедшего немца, его красный винкель, седоватый бобрик волос на обнаженной почему-то голове. Силюсь вспомнить, где я видел эти знакомые сухощавые черты, и не могу. Разговор переходит на немецкий язык.

— Я Курт Хаммер, — не ожидая ответа, говорит немец, и я мгновенно вспоминаю, как этот бывший учитель подолгу разговаривал с Михаилом Округиным, когда мы под его охраной чинили мостки для часовых вокруг лагеря в Режице. Вспоминаю, как он незаметно подбрасывал нам хлеб, табак, сигареты.

— Я Курт Хаммер, и только по твоей воле я здесь. Только по твоей воле умерла от горя моя мать, а над женой надругались гестаповские молодчики. Я хотел помочь бежать группе советских офицеров, потому что верил в них, не мог и подумать, что среди этих тринадцати мог оказаться провокатор.

— Ребята, и вы верите этому немцу? Мне, капитану Красной Армий, не верите, а какому-то немцу верите? Да он же в нас стре…

Закончить ему не удается, потому что кто-то, невидимый в темноте, сильно бьет его в лицо, но он не падает, поддерживаемый сзади лагершутцем.

— Отставить! — властно бросает Николай.

— Продолжай, Курт.

— Я, Курт Хаммер, на суде трибунала сам лично видел твой письменный донос. Мне его перевели дословно, и я могу повторить, потому что запомнил его на всю жизнь. Там было сказано так: «Я, капитан Симонов, всю свою сознательную жизнь ненавидел Советскую власть и всегда искал случая причинить ей вред. Будучи начальником боепитания дивизии при отступлении наших войск, около пионерских лагерей, недалеко от деревни Жильцы…»

— Хватит. Не надо дальше, — чуть слышно шепчет Симонов.

— Надо! И дальше продолжу я, — говорит Кюнг. — Там он пишет, что при отступлении наши части оказались в окружении и были вынуждены закопать в лесу оказавшееся на складах имущество и боеприпасы. Вместо того, чтобы вместе с другими прорываться из окружения, бывший капитан Симонов перебежал на сторону врага и, чтобы заслужить его особую милость, показал место, где были зарыты склады. Дальше он пишет, как сорвал ваш побег в Луге, как в вагоне, по его наущению, перебежчики подняли шум. В этом же письме он предлагает коменданту свои услуги в качестве провокатора, сообщает о подготовке побега и о помощи Курта и называет трех зачинщиков. Тебя, Валентин, Ильина и Печеного Степана. Некоторое время его «деятельность» нам установить не удавалось, но вот последние его подвиги стали хорошо известны. Два месяца тому назад в концлагере Флоссенбург ему удалось проникнуть в группу настоящих советских людей, пытавшихся создать подпольную группу. И он их предал. Восемнадцать человек по его вине погибли, всех повесили. В околыше фуражки одного товарища, вместе с ним прибывшего из Флоссенбурга, к нам попала записка. Вот она. Прочесть?

— Не надо. Давайте скорее, — выдавливает из себя Симонов.

— Не надо, так не надо. А теперь скажи, что обозначает этот список номеров, который у тебя в кармане нашли штубендинсты? — В руках у Николая белеет листок бумаги. — Здесь восемь номеров, значит восемь человек. Что это за люди?

— Ну, мало ли, что за люди. Хлеб делил по этому списку.

— Врешь. Это номера не новичков, с тобою прибывших. Это старые номера. Мы установили, что это номера наших лучших товарищей из малого лагеря. Где ты взял этот список? Сам составил? Для чего?

— На браму хотел отнести? Эсэсовцам передать? Чтобы людей в крематорий отправили? — спрашивает Василий Попов.

Симонов молчит, понуро опустив голову.

— Тебя что, сюда, в Бухенвальд, тоже как провокатора забросили? Людьми торговать собрался? Да отвечай же ты, черт бы тебя побрал!

— Ну да! Да! Довольны, шакалы? Все равно все подохнете. Ну, кончайте скорее, сволочи! — вдруг истерически кричит Симонов.

— Можно и скорее. Именем советского народа, именем нашей Родины за гнусные предательства и измену Симонов Василий Иванович приговаривается к смерти!

Неожиданным рывком Симонов сбивает с ног стоящего сзади лагершутца, но оказывается в крепких объятиях Василия Попова. Дикий вскрик тонет под чем-то белым, мгновенно накинутым ему на лицо, минута молчаливой борьбы, потом спокойная тишина, нарушаемая только тяжелым дыханием, и тело Симонова безжизненно опускается на землю. Иван, проверив пульс, с видом знатока заявляет:

— Так и знал: разрыв сердца. — И как о чем-то обыденном: — Ничего, это бывает.

Даже мне, много раз видевшему смерть во всем ее неприкрашенном безобразии, становится как-то не по себе, и Николай, как бы чувствуя это, тащит меня под руку куда-то в непроницаемую темноту.

— Пойдем, Валентин, пойдем, ребята сделают все, что надо. Они знают. Пойдем.

Некоторое время идем молча, но потом я не выдерживаю:

— Ну как ты можешь? Ты? Ведь я же знаю твою сердечность, доброту, гуманность. Ведь ты же за каждого готов головой рисковать и вдруг…

— Не за каждого, Валентин, не за каждого, — он некоторое время молчит и тихо добавляет:

— Он должен был умереть, чтобы жили вы, мы — советские люди. А я? — и он задумчиво говорит словами Маяковского:

Встретив Ивана в один из ближайших дней, я поинтересовался:

— Это что же, теперь основная твоя специальность, не считая стрижки и бритья?

— Какая специальность?

— Да эта твоя работа у Кюнга?

— А почему ты об этом спрашиваешь таким тоном, как будто говоришь о чем-то нечистоплотном? Ты что же, думаешь, что наша работа по охране безопасности организации менее важна, чем работа вашего военного сектора? Ни черта бы вы не сделали без нас, — возражает мне Иван с несвойственной ему горячностью.

— Да с чего ты взял, что я недостаточно почтительно отозвался о работе вашего отдела? Просто меня интересует твое участие в ней.

— Мое участие? Мое участие — это капля в море. Ведь ты же не знаешь о том, что когда ты на блоке изучал образцы немецкого оружия, то я стоял под окном умывальной комнаты, чтобы принять образцы в случае тревоги. А сколько людей из нашего отдела расставляется каждую ночь на наблюдательных пунктах, чтобы обезопасить вашу военную работу на других блоках! Да и не только вашу работу. Работа школы на восьмом блоке в течение всего дня охраняется нашими людьми.