— Обидно, что совсем рядом, а мы спали спокойно.

— Эх, если бы знали. По кирпичику разнесли бы весь крематорий, вместе со всей бандой.

— Что там говорить! Сами прошляпили.

— Нет, товарищи, тут никто не виноват. Даже сами эсэсовцы не знали, кого будут казнить в эту ночь, — говорит Сергей. — Его привезли люди в штатской одежде, значит, гестапо, причем гестаповцы так торопились скрыть свое гнусное преступление, что сожгли его прямо в одежде. Ведь это же человек, за судьбой которого следило все передовое человечество. Наши люди даже остатки расплавленных часов, принадлежавших Тельману, нашли в золе. Так вот, сегодня же утром доведите до сведения каждого о случившемся, и пусть это еще больше сплотит наши ряды, еще больше разожжет справедливый гнев к извергам. По-видимому, все из вас знают, какой приток в партию последовал в 1924 году сразу же после смерти Владимира Ильича. Коммунистов утраты не делают слабее, а, наоборот, закаляют и сплачивают.

Невидимая тяжесть нависает над лагерем, над десятками тысяч людей, над Тюрингией, над многострадальной землей. Вечерами, после отбоя, в темных спальнях, в умывальных комнатах, в помещении прачечной и других местах, способных укрыть собравшихся от глаз эсэсовцев, при соблюдении всех мер предосторожности, проходят митинги, посвященные памяти Эрнста Тельмана.

В одну из августовских ночей на заседании интернационального подпольного центра выступил руководитель русской секции Николай Симаков. С неумолимой логикой он доказывал, что ждать благоприятных обстоятельств больше нельзя, что у нас уже достаточно сил для того, чтобы начать восстание. Он предлагает разработанный военным отделом русской секции план, по которому предполагается в день, намеченный для восстания, перед выходом на работу раздать оружие на руки подпольщикам-боевикам. Развод по рабочим командам обычно длится около часа, и в то время, когда работающие на заводе «Густлов Верке» подходят к своим цехам, работающие в штайнбрухе проходят мимо казарм СС, в то же время многие команды проходят еще через браму, а многие находятся внутри лагеря. Внезапность и одновременный удар по охране и всем объектам вокруг лагеря по условному сигналу должны обеспечить успех. Самое трудное — штурм городка СС и захват складов оружия — русские берут на себя. Одновременно в тот же час поднимаются все филиалы Бухенвальда, разбросанные по разным городам Германии, в которых действуют созданные нами и выполняющие нашу волю подпольные группы.

— Вы учтите и то, что вся Германия переполнена многочисленными командами и лагерями военнопленных, рабочими лагерями разных национальностей из всех стран Европы. Да и рабочий класс Германии не останется безучастным к нашему выступлению, потому что тоже ненавидит фашизм. Наше движение неминуемо обрастет сторонниками, как снежный ком, катящийся с горы, и примет массовый, общий характер. Тотальная война заставила нацистов все боеспособное бросить на фронт, оставив внутри страны в гарнизонах стариков фольксштурма, которые, конечно, не смогут противостоять нашему главному оружию — ярости и справедливому гневу. Само собой разумеется — со всей страстью продолжал Николай, — что с фронта будут отозваны регулярные части, и даже если мы не сможем дать им надлежащего отпора и наше восстание захлебнется в собственной крови, то и в этом случае мы считаем это разумной, нужной жертвой, потому что каждая дивизия, оторванная с фронта, это уже существенная помощь Советской Армии, а следовательно, это шаг к освобождению Европы от кровавого ига фашизма. — Николай помолчал и добавил: — Так думают русские люди.

— Французские антифашисты тоже так думают. Дай руку, Николай. Мы с вами, — и руководитель французской секции Марсель Поль крепко жмет руку Симакову.

— Наздар, Николай! Чешские коммунисты не останутся последними, — поддержал командир чехословацкого отряда Ян Геш. — Постараемся победить, а если и умирать придется, давайте вместе.

Долго, очень долго и горячо обсуждается предложение Николая Симакова. Представители подпольных секций других национальностей, против ожидания, приходят в ужас и упорно доказывают, что еще не время, что мы еще не готовы к такому шагу, что у нас для этого недостаточно сил, что это безумие и, наконец, что это просто красивый жест со стороны русских. Молчат только немецкие коммунисты.

— Нет, это не просто красивый жест. Это прежде всего разумный, а потом уже красивый финал всей нашей работы, — горячо возражает Ян Геш. — Русские сами предлагают подтвердить делом свои слова и в доказательство этого, не задумываясь, ставят на карту жизнь. Они сами берут на себя основную, самую трудную, самую опасную роль в восстании, а вот у вас даже на поддержку духу не хватает. Выходит, до этого вы все только играли в борьбу, в сопротивление, в конспирацию, нашли романтику в святом деле и тешились ею. Или вы считаете, что ваша роль ограничится лишним куском хлеба, брошенного умирающему с голода от избытков ваших? Нет, так не получится. Это вам не детская игра в солдатики, и если вы не пойдете сами, то мы вас заставим пойти, мы вас поставим перед совершившимся фактом и посмотрим, хватит ли у вас малодушия, чтобы не поддержать нас.

И тогда говорят свое слово немцы. Основоположники Бухенвальдского подполья, держащие в своих руках ключевые позиции лагерного самоуправления, имеющие прочные связи с внешним миром, разумеется, они — самая мощная секция подпольного центра. Горячие слова Яна Геша озадачили немецких товарищей. Посоветовавшись между собой, они заявляют, что вынуждены поддержать большинство. Они очень ценят и понимают благородный порыв русских товарищей и горячую самоотверженную поддержку со стороны французов и чехов, но, к сожалению, не могут поддержать их. Им кажется, что в данном случае русские мыслят не головой, а сердцем, а в таком деле это не годится. Необходимо еще раз обдумать этот решительный шаг, чтобы не стать виновными перед историей за тысячи новых жертв.

Так, еще летом 1944 года, не получив поддержки со стороны большинства, наши товарищи не могли добиться согласия на немедленное восстание. Однако это не только не расхолодило наших стремлений к восстанию, но побудило еще более усилить подготовку боевых групп, так как с каждым днем мы все яснее понимали, что из-под ног наших мучителей уходит земля. Наступило время, когда не только ночью, но и днем надсадно выли сирены воздушной тревоги, лес по ту сторону колючей проволоки заполнялся вооруженными эсэсовцами, подходили танки, скрываясь в тени кустов. В густой синеве августовского неба юркими стайками мальков мелькали истребители союзной авиации, и вслед за ними серебристыми рыбами плыли тяжелые бомбардировщики «летающие крепости», поблескивая на солнце и насыщая воздух мощным густым ревом. Зенитки молчали, опасаясь выдать свое местонахождение, немецкая истребительная авиация не подавала признаков жизни, чувствуя неравенство сил. И вот в стороне Веймара, Эрфурта или Лейпцига вертикально повисали столбы контрольных дымовых бомб, и сразу же начинался ад. Бомбардировщики шли волнами, десятками, сотнями, оставляя под собой дымящиеся развалины и сотни изуродованных трупов.

Бухенвальд пока не трогали. Все считали, что причиной тому — громадные красные кресты в белых кругах, нарисованные на крышах цехов завода «Густлов Верке» и казарм гарнизона СС. Гнусный расчет на неприкосновенность Красного Креста не оправдался. 24 августа синее небо наполняется уже привычным гулом, рабочие команды остаются на местах, продолжая работу, только высшие чины эсэсовской дивизии да семьи офицеров гарнизона с детьми на всякий случай торопятся в бомбоубежище. Но почему стайки истребителей, пройдя Бухенвальд, круто разворачиваются и, снизившись, с угрожающим воем проходят обратно над самой вершиной горы Эттерсберг? Первая эскадрилья бомбардировщиков повторяет маневр истребителей, и над цехами ДАВ, над «Густлов Верке», над казармами гарнизона опустились белые дымовые столбы, долго не расходясь в тихом летнем воздухе.

— Валентин, бомбить будут! Что будем делать? — с ужасом спрашивает меня прибежавший блоковый Альфред Бунцоль.