«Нет, парень, тут дело не в свечке одной: гляди-ка, гляди, что сейчас будет!»

Ивашка глядел, не сморгнув, и робость, смущение все более заливали трепетавшее сердце.

И вдруг показалось Ивашке или вспомнилось верно, что он положительно потушил все свечи, что, стало быть, эта свеча сама зажглась, стало быть, это чудо Господь явил.

И парень, не выдержав, от страху бросился к дверям паперти, выскочил и запер храм.

Когда он очутился на дворе, то смущение его постепенно исчезло и тревога улеглась.

«Нешто может Господь чудо явить? – думал он. – Нешто таким грешникам, как я, бывает? Это только святые отцы да угодники Божьи сподобляются такого…»

Просто, стало быть, обходя церковь и прибирая все, позабыл потушить свечку.

Однако через час Ивашка подошел к окну храма и глянул снаружи в церковь. Света не было: свеча перед образом, знать, догорела и потухла.

«Вот то-то, – подумал Ивашка, – будь чудо-то, то она, поди-ка, и теперь горела бы. Свеча не простая восковая, а святая свеча, – и теперь, и во веки веков не потухла бы».

Ивашка вдруг озлобился на себя.

«То-то, дурень, сам не ведаешь, что тебе в башку лезет, и впрямь тебя бы в солдаты сдать или на дно реки Москвы с камнем на шее спустить».

Ивашка пошел к дому священника, чтобы поужинать и лечь спать в своем углу. Поев хлеба, немного каши, выпив плохой колодезной воды из ковшика, Ивашка собрался уже было протянуться на лавке и задремать, но появился Бяков – веселый, как будто даже выпивши. И солдат не дал спать парню, стал болтать и рассказывать новую весть, которая ходила по всей Москве.

– Где-то у Крымского брода какой-то не то татарин, не то жид продает сережки, и весь народ валит туда. Кто такую сережку в ухо вденет, того чума не берет.

– Все пустое, – отозвался Ивашка, все еще злобствующий на себя и на всю Москву, – это один грех только. Нешто можно от гнева Божьего, от хворости черной, да к татарам или к жидам за спасением ходить? Молиться надо, вот к Никите-мученику – то другое дело.

И тотчас Ивашка поневоле, будто его кто толкнул, передал Бякову про то чудное дело, которое случилось с ним с час назад в церкви.

Сначала Бяков понял рассказ Ивашки на один лад.

– Позабыл, значит, одну свечу потушить! – сказал он.

– Стало быть, так! – отозвался Ивашка.

И ему почему-то стало обидно и неприятно, что солдат так просто объяснил дело, тогда как ему хотелось, чтобы оно было не простым.

Но затем Бяков, вдруг почему-то передумав обо всем, что слышал от Ивашки, сообразил дело совсем на другой лад.

– А что, парень, коли вдруг это дело да не простое? Почем знать, – вишь, времена какие.

Однако, побеседовав еще с полчаса, оба приятеля разлеглись на лавках и заснули мертвым сном.

На другой день утром Ивашка, проснувшись, не нашел уже Бякова в горнице. Солдат ушел, как всегда, поболтаться, потолкаться в народе, послушать, что рассказывается на Москве, нет ли чего нового, худого ли, хорошего ли.

Ивашка, захватив ломоть хлеба, вышел на улицу и тоже побрел зря, куда глаза глядят. Но в Москве не было и не оказалось ничего нового; все еще болтал народ о старых новостях.

Когда, пополудни, Ивашка вернулся домой, то отец Леонтий тотчас позвал его к себе.

Старик священник был немножко глуповат, большой болтун, любитель покалякать и от праздности проводил с Ивашкой целые часы, заставляя его рассказывать себе всякую всячину; а мало ли что мог теперь рассказать Ивашка, за целое лето перебывавший во всякого рода состояниях?

На этот раз оказалось, однако, что отец Леонтий зовет к себе парня совсем не затем, чтобы побеседовать, а затем, чтобы расспросить об удивительном случае, бывшем с ним накануне. Бяков еще поутру рассказал все священнику, что слышал от Ивашки, но при этом прибавил так много, что Ивашка, слушая в свою очередь свое же приключение, передаваемое священником, невольно рот разинул.

Добродушный, правдивый малый стал было противоречить отцу Леонтию и возобновлять весь случай, как он был, но отец Леонтий не соглашался с ним и говорил:

– Зачем таить, паренек, доброе дело? Божья благодать. Об этом деле молчать не надо, особливо в такие времена, как ноне на Москве. Может, Она, Заступница, затем и зажгла себе свечку, чтобы мы, грешные, поболее ей свечей ставили. А то, вишь, робеть умеем, а о молитве забыли; только снует люд по Москве, охает да робеет, а в храме не молится.

В тот же вечер отец Леонтий уж повидался с своим старинным приятелем, отцом Степаном, священником маленькой церкви на Варварке.

Наутро сотенная толпа народа завалила домик отца Леонтия, громко требуя фабричного и суконщика Ивашку.

Ивашка оробел не в меру. Показалось ему, что впереди толпы стоит какой-то военный, – может быть, комиссар, а может быть, чиновник самого генерал-губернатора. Но вскоре страх парня прошел.

Оказалось, что толпа эта, Бог весть как собравшаяся, явилась с Варварки и требовала Ивашку ради того, чтобы он передал об удивительном случае, с ним бывшем. Ивашка вышел. Его закидали вопросами.

Он отвечал правду: клялся и божился, что ничего удивительного с ним не было, а что просто свечу забыл.

Но, однако, та же толпа подхватила его, и, сам не зная, почему, зачем и как, Ивашка вскоре, вместе с толпой, очутился на Варварке, в доме отца Степана.

И тут, понемногу, вокруг Ивашки росла и росла и выросла огромная история, которая передавалась теперь из уст в уста, и расходилась по Китай-городу, и в этот вечер должна была разойтись по всей матушке-Москве. Ивашке самому приходилось слушать и удивляться, что было с ним накануне.

А накануне явил ему Господь с небеси чудо великое. И это были не враки, это была сама правда, глас народа, – вся Москва говорила и повторяла это; не одному же Ивашке верить? что ж, он умнее других разве?

Вся Москва говорила, что парню Ивашке с Суконного двора явилась в ночи Боголюбская Божья Матерь, та самая, чей образ над Варварскими воротами, и сказала ему:

– До тех пор будет мор стоять, покуда Мне, Заступнице, не поставят сорок сороков пудовых свечей и одну всесветную свечу в тысячу пудов весом.

И в этот первый день Ивашка сначала мысленно смущался, разводил руками, почесывал за ухом, даже робел, – робел и народа, что налезал на него, робел и начальства, которому могло все это дело показаться совсем не так, робел самого Бога, на которого из-за него клеветали и лгали.

«Как же так? – думал Ивашка, – ведь это же было в нашей церкви, ведь это же образ Казанской Божьей Матери, а не Боголюбской. И опять Она, Заступница, только сияла очень, а ничего мне не сказывала, – ни про какую всесветную свечу, ни про чуму ничего она не говорила».

Побродив немного по Москве, Ивашка везде слышал свое имя: везде его поминали и везде рассказывали о явлении Боголюбской Божией Матери, и всякий прибавлял, обещаясь, как только можно будет, пойти к Варварским воротам свечу поставить.

И вдруг Ивашка пришел в совершенное отчаяние. Он схватил себя за голову и бросился бежать к Москве-реке.

– Утоплюсь я! – бормотал он. – Ох, Господи, грех какой! вся Москва говорит! Накажет меня Господь. Все я наделал: не забудь я свечу перед иконой, ничего бы не было; не расскажи я треклятому солдату Савелью, ничего бы не было. Ах ты, Господи! Что же теперь делать! – восклицал Ивашка вслух, прибавляя шагу.

Однако парень, простояв на Каменном мосту, конечно, не бросился в воду, а вернулся домой.

Отец Леонтий принял Ивашку уже не так, как накануне. Он обнял его, расцеловал, усадил с собой за стол, напоил чаем и обласкал, как родного сына.

– Смотри, парень, завтра с утра привалится к нам народ и опять тебя расспрашивать учнут. На всю Москву ты важной особой теперь будешь. Только одно негоже, очень негоже, – замотал головой отец Леонтий.

– А что? – спросил Ивашка.

– Да не засадили бы тебя в острог, потому начальство на эти дела удивительно: ничему-то оно не верит ноне, совсем безверным стало.