Народ постепенно стекался к Успенскому собору, заполнял храм. Стоя в задних рядах толпы, старая колдунья оглядывала людей, без труда читая на их лицах все их проблемы и заботы, наполнявшие непростую жизнь.

Вдруг гомон затих, люди непроизвольно расступились, давая дорогу кому- то. кого она пока не видела. Раздались приглушенные перешептывания:

– Это кто?

– Никогда не видала…

– Кто такая? Откуда?

– Поди ж ты, красота- то какая…

Восхищенные возгласы становились все громче, наконец, и сама колдунья сподобилась лицезреть предмет всеобщего возбуждения.

Посередине наоса9, в плывущем свете свечей и лампад, стояла стройная девушка в парчовой шубе на лисьем меху, разрумянившееся лицо обрамляли светлые локоны, полные сочные губы растерянно улыбались, а небесно- голубые глаза были оттенены такими длинными ресницами, что в их тени они казалось синими.

Снова повисла тишина, люди замолкли, только теснее сбивались в круг, не сводя глаз с незнакомки и стараясь подвинуться к ней поближе. Она невесомо стояла, вытянувшись к расписному своду, слегка приподняв подбородок, свысока оглядывала толпу. Наконец, нашла глазами того, кого искала, и по ком так долго болело и страдало ее измученное сердце, улыбнулась. Взгляд ее потеплел, ресницы призывно задрожали, рука начала нервно теребить толстую косу, то расплетая, то сплетая ее вновь.

Иван, посадский плотник, открыв рот, не сводил с не глаз, он покраснел, веря и не веря, что именно ему была адресована эта сладкая улыбка и зовущий взгляд.

А народ меж тем снова начал перешептываться:

– Чужая, не наша.

– Ага, купеческая, видать, девка- то..

– Во- во, и я говорю, вчерась купцы с севера пришли, на торговой стороне табором стали, видать ихняя…

Началась служба, и возбужденные голоса постепенно смолкли, но взгляды перекрестными молниями продолжали сходится на одном и том же объекте пристального внимания толпы.

Погруженная в свои мысли, старая колдунья не обращала внимания на всеобщую суматоху, она думала о бренности бытия и быстротечности всего сущего. Видимо, интуитивно почувствовав свой конец, душа ее методично перебирала осколки прошлого, листала страницы жизни, вспоминая все то плохое и хорошее, что с ней происходило. Да и обстановка тому вполне соответствовала.

В храме было жарко, плыл аромат свечей и ладана, лица раскраснелись, шубы и цигейки давно уже были расстегнуты, из- под пуховых шалей катился пот. Но это не мешало внимать дивным переливам пения хора, который восхвалял пресвятую Богородицу. Вот послышалось заключительное: «Христос рождается, славите…», теперь до самого Рождества будут звучать эти слова, хоть и долог еще Рождественский пост, еще не обнаружили волхвы путеводную звезду, еще не уложена на верблюдов поклажа с дорогими подарками Богомладенцу. Еще и сама Дева Мария не знает о возложенной на нее великой миссии быть Матерью Спасителя, но она уже вошла в Иерусалимский храм, уже поднимается по крутым его ступеням.

Маленькая трехлетняя девочка в нарядных одеждах, а ступени такие высокие. Она так мала, но сама, без посторонней помощи, шурша праздничным платьем, она легко поднимается в храм и входит в святая святых – священное место в храме, куда не было права входить никому, кроме первосвященника, и то только один раз в год. Но первосвященник с радостью принимает девочку и благословляет ее, ибо Духом Святым было открыто ему, что девочка эта – избранница Божественная и предназначение ее высоко и прекрасно: стать Матерью Сыну Божиему.

Закрыв глаза, как наяву, видела старуха эту умилительную картину, и трогательные слезы бежали по ее морщинистым щекам, стекали в уголки рта, она вытирала их рукавом, и продолжала плакать. И в этот момент была она обычной старой женщиной, тоскующей по доброте, по родным, теплым отношениям, по своим детям и внукам, которых она не видела столько лет, и по которым безумно скучала.

Служба закончилась, и медленно, нехотя шаркая уставшими от долгого стояния ногами, женщина поплелась на исповедь. Она не могла лгать, и давно уже старый протоиерей догадывался об ее истинной сущности, так как на его исповедный вопрос «…испортила ли еси ниву чью или ино что человека или скотину?» она периодически каялась: «Грешна, батюшка!».

Не было у нее пашни, не было и коровы, и вообще скотины никакой не было, окромя кота старого черного, а кушать- то хотелось. Вот и приходилось ей то чужих коров выдаивать, «закликать» по имени, тогда по ее слову молоко наполняло приготовленный ею дома глиняный кувшин, то на «пережин» идти. Перед рассветом носилась она по полю в белой рубахе, с распущенными волосами, хватала серпом рожь под самым колосом, делала «пережин». А потом, днем, когда жали крестьяне, отворяла она дверь в амбар, где на сусеке висели у нее три пережинных колоса, чтобы зерно от соседей переходило к ней в сусек. И потому в Ильин день, между заутреней и обедней ходила она купаться, чтобы очиститься от греха.

Но брала всегда понемногу, только себе на прокорм, никогда не портила ниву, не связывала колосья, чтобы погубить весь урожай, не «загребала» росу, препятствуя дождю и плодородию земли. Да и коров закликала только тех, что в богатых домах, где их было несколько, брала у каждой понемногу, чтобы осталось и хозяевам.

Однажды пострадала она за свою доброту. Была весна – самое голодное время года. Для всех, но не для нее. Она как раз сбила масло, сделанное из выдоенного ею молока, когда к ней в отчаянии постучала соседка. У нее было трое детей, которые до того исхудали, что уже с кровати встать не могли. Вот и дала она ей свежеиспеченный каравай и маслица. А потом ее пронзила такая боль, как будто ей в живот воткнули острый нож и стали медленно поворачивать. Она согнулась пополам и еле добралась до лежанки, потом еще полгода болела. А соседка к ней прибежала в тот же день с вытаращенными глазами. плакала и причитала:

– Ох, лишенько, масло- то, масло… нож в него воткнула, и как кровь- то посочилась, да по лезвию потекла. Что же это делается- то, Господи!

Не стала она рассказывать бедной женщине, что молоко сохраняет связь с отнявшим его человеком, просто отмучилась, травами себя отпоила, да настоями на ноги поставила, зарекшись на будущее выдоенным молоком с кем- то делиться.

Ей еще повезло, что никогда открыто не обвиняли ее в колдовстве, порче скота или земли, не спешили наказывать, когда случался неурожай или засуха. Однажды слышала она, как расправились с ведьмами в Ростовской земле, когда был там большой голод и мор. Калики перехожие донесли до их края рассказ о том, как волхвы отлавливали тех женщин, кого местные жители подозревали в ведовстве, и надрезали кожу у них за плечами, выпуская втянутое ими в себя «обилье». Много тогда женщин погубили. А урожая так и не добились.

Однако, хоть и был от нее вред, пользы было гораздо больше. Часто сберегала она семьи, убирала раздор, вносила мир и согласие; помогла роженицам и тем, кто никак зачать не мог; оберегала от чумного и язвенного мора, облетая села и деревни, преграждая путь болезни; избавляла дома от нечистой силы и тараканов, приговаривая: «Гребу и мету лишних тараканов и посылаю их за богатством»; заговаривала на богатый урожай, да и много чего еще было на ее совести.

Вот только чего она никогда не делала, это людей не портила, с их здоровьем не играла, не забавлялась. Этому ее бабка научила: «Лечить – лечи, а калечить – не смей. Всякую порчу колдун снять может, на всякий приворот есть отворот, а чужое горе к тебе обратно вернется». Так она и жила.

Закончилась служба, народ потянулся по домам, молодежь – на улицу. Хоть и не поощрялись в церковные праздники шумные гуляния, но усидеть дома девки да парни не могли, кипучая энергия не позволяла.

А колдунья в предвкушении грядущего обеда, который в этот день можно было разнообразить рыбкой, спешила в свою начавшую остывать покосившуюся избенку, где ее ждало единственное оставшееся с ней родное существо.