В нашем полку тема мародерства даже не обсуждалась. Не представляю, что бы с нами сделали, если бы поймали за этим занятием, причем необязательно офицеры, но и свои товарищи. Это считалось постыдным. Нет, я не идеализирую ребят. «Зашарить» на продуктовом складе мешок сахара или ящик тушенки, пригнать в лагерь отбившуюся от стада овцу, обтрясти фруктовое дерево было делом если не запрещенным, то условно наказуемым. В других частях дело обстояло примерно так же. Однако мне доводилось видеть подразделения, где боевые машины были завешаны афганскими коврами ручной работы. Очевидно, их начальство считало это боевой добычей и позволяло солдатам «маленькие радости». А еще я слышал, что в эту часть как-то неожиданно приехала проверка. Дальнейшие слухи разнятся ‒ от дисбата до расформирования, но то, что мало не было, это точно.
Я не ханжа и не без греха. Мне доводилось убивать. По моим расчетам летели снаряды. Моя ошибка на несколько миллиметров дарила жизнь одним и отнимала у других. И далеко не всегда эти другие были бандитами. Я неоднократно принимал участие и в автоматных боях. На самый популярный вопрос на гражданке: «Скольких ты убил?» ‒ я всегда отвечал: «Не знаю». Это правда. Стреляют по мне, я отстреливаюсь. Бой затихает, противник прекращает огонь. Убит ли он или у него кончились патроны, а может, он перезаряжает? Не знаю и знать не хочу. Мне и в голову не приходило после огневого контакта пойти и посмотреть, попал ли я и куда? Это извращенное любопытство. Мне отрезанные уши в доказательство не нужны.
Но были и другие люди, которые в силу своего интеллекта не понимали, что такое сострадание и гуманность к поверженному врагу.
В этом рейде запомнился один случай. К нам приехала проверка из Москвы, то ли генерал, то ли маршал, точно не знаю, на огневые позиции офицеры такого ранга не забирались. Пишу без всякой иронии. Они приезжали контролировать работу целых соединений, а не отдельно взятых батарей. В горах заранее была окружена группировка противника, координаты известны, но в стрельбе с подготовленных огневых позиций мало шика, что ли. Поэтому было решено сделать так: колонна едет по долине, как бы ничего не подозревая. Поступает приказ, передаются координаты, машины на полном ходу разворачиваются и готовятся к бою, огонь открывается по готовности, проверяющий с секундомером в руках проверяет выучку. Так же значительно красивей, правда? Вот тут-то и случился казус. Заболел наводчик первой БМ, который отвечал за установку и поверки буссоли. Закончив свою работу, я выкроил несколько секунд и установил прибор, а вот поверки делать не стал, считая это юрисдикцией офицера. Старший офицер, напротив, подумал, что прибор выверен и ничтоже сумняшеся снял с него данные. Через считанные минуты мы были готовы к стрельбе.
‒ Интересно, ‒ сказал я, ‒ как-то странно развернуты орудия первой и третьей батарей.
‒ Действительно странно, — согласился офицер. ‒ Я все делал по буссоли. Ты правильно произвел поверки?
‒ Я думал, их сделали вы!
Он медленно перевел взгляд на меня и начал открывать рот.
‒ Огонь! ‒ раздалось из динамиков.
‒ Огонь, ‒ прошептал офицер.
И грянул гром. Двести сорок снарядов, окрасив небо огнем, полетели в свой последний путь. Через несколько секунд все смолкло. Тишина была оглушающей. Затем начали стрелять первая и третья батареи, в отдалении вторили гаубицы. Все. Мы обреченно смотрели друг на друга. Говорить было нечего.
‒ Спасибо за службу, ‒ раздался по рации командный голос, усиленный громкоговорителем.
‒ За отличную выучку и проявленное мастерство представляю старшего вычислителя второй батареи к ордену «Красного Знамени» и награждаю краткосрочным отпуском на родину. Старшего офицера батареи ‒ к присвоению внеочередного воинского звания.
Мы опять выкатили глаза друг на друга.
Никакого ордена я, естественно, не получил. Наград такого уровня не было в то время даже у командира полка, не получил новую звездочку и старший лейтенант. Однако, набравшись наглости, через несколько месяцев я спросил у него, как там с наградами. Его ответ я приводить не буду, боюсь, он был мало информативен, хотя с точки зрения филолога представлял определенный интерес.
А в отпуск я все-таки поехал. Правда, получил я его за другой рейд, но это уже совсем другая история.
Батарея ведет огонь по заданным целям
Грустная глава
В то время я валялся в палатке с какой-то болезнью. Что это было ‒ не знаю. С утра температура 35,2, через два часа поднималась до 40,2. Так несколько раз в течение дня, недели, почти месяца. Я, конечно, сходил в санчасть, мне дали таблетку (аспирин, что ли) и отпустили с миром.
От госпитализации я решительно отказался, не хотелось покидать батарею, да и в госпитале можно было подцепить что угодно. У меня в голове почему-то стоял образ кадета Биглера, и я решил, что лучше умереть мужчиной, чем, мягко скажем, от дизентерии. Очень показательно ‒ наш командир дивизиона не мог спокойно смотреть не только на лежачего солдата, а на просто идущего. «В армии все должно делаться бегом», ‒ говорил старина подполковник. В его понимании все больные были саботажниками, «самострелами» и подвергались незамедлительной экзекуции. Ну не верил он, что солдат может заболеть. Так вот, ко мне в палатку он заходил раз в несколько дней, по-отечески хлопал по плечу, незамысловато, «по-армейски» шутил. Я понял, дела мои плохи. Не жилец я, ох не жилец. Спасло чудо. Как-то комдив зашел вместе с замполитом. «Помнишь, Иванов, ‒ сказал замполит, ‒ несколько месяцев назад мы предложили тебе на выбор, в порядке поощрения, либо медаль, либо отпуск. Ты тогда отпуск выбрал. Так вот, через две-три недели планируем отправить в Союз первую группу, не поправишься ‒ не поедешь».
К этому времени я не ел уже три недели. Ну как не ел, ребята исправно приносили из столовой чай, компот и то, что в армии называется кофе.
В тумбочке у меня стоял «зашаренный» мешок сахара, и недостатка в глюкозе не ощущалось. Но ходил я плохо, плохо ходил. Дойти до туалета была целая проблема, иногда терял сознание. Спасало одно, что в туалете мне, вообще-то, делать было нечего. Но отпуск, отпуск! Нет для солдата ничего более дорогого. И я встал. Примерно неделю мои друзья таскали меня в строю на руках. Запихивали в середину и волочили. Молодой организм победил. Я почувствовал себя лучше, стал есть, переставлять ноги. Бледненький и слабенький, дней через десять к отпуску был готов. Фига! Боевой рейд, и не один. Кто же отпустит вычислителя.
Были у нас и самоубийцы. К счастью, это явление было довольно редким. Я помню буквально 2–3 случая. Когда нас вводили в Афганистан, брали солдат, отслуживших полгода и год. Молодые и старослужащие оставались в частях. И это правильно. Зачем посылать на войну необученных рядовых. Да и военнослужащие последнего срока службы, мечтающие о доме, вряд ли были бы хорошими исполнителями. Затем ситуация в корне переменилась. На войну погнали молодежь. В части приходило пополнение из зеленых юнцов, только-только прошедших курс молодого бойца и едва выучившихся держать автомат в руках. Не знаю, с чем это связано, возможно, не хватало людей. Не выдерживала психика вчерашнего школьника. И засовывал он себе в рот ствол автомата, и снимал с ноги кирзовый сапог, чтобы можно было надавить на спусковой крючок пальцем ноги. И летел в Союз «Черный тюльпан» с очередным грузом 200, и приносили в чей-то дом похоронку.
Я помню троих, а сколько их было за все годы да во всем контингенте?
До чего нужно довести солдата, чтобы он сбежал в Афганистане, что должно твориться в его голове, это я не пойму, хоть убейте. А ведь убегали! Правда, при мне в нашем полку таких случаев не было, но в других частях иногда происходило, нам об этом доводили.
Заключение
Вернувшись после службы домой, проведя пару дней с родными и близкими, я бросился к друзьям, на мой любимый географический факультет ЛГУ. Я находился в состоянии эйфории. Голова походила на скороварку, готовую взорваться из-за огромного количества мыслей, рассказов, баек, которые нельзя было прочитать в газетах ТОГО времени. Все это я собирался выплеснуть на своих друзей. Как они будут ахать и охать, с каким восторгом на меня будут глядеть молодые студентки.
