Вторник, вторая половина дня

«Дорогая,

Спешу успокоить тебя относительно дела, которым я занимался в эти выходные. Как мы и предполагали, все сработало очень, очень хорошо. Тем не менее я по вполне понятным причинам вынужден был задержаться там, у моих друзей, еще на 48 часов. Можешь представить, какими тягостными для меня были эти два дня.

Вернувшись вчера вечером домой, я вздохнул с облегчением. Наконец-то один! Я так измотался, что, отключив телефон, сразу лег в кровать и проспал до сегодняшнего утра.

До обеда я лишь успел съездить в город к своему приятелю, у которого в автомобильной катастрофе погибла жена. Из-за формальностей, связанных с перевозкой тела, похороны состоятся только завтра утром. На церемонию приглашены лишь самые близкие.

Дома я принял душ и наскоро перекусил. Чувствую себя совершенно другим человеком.

Сейчас два часа дня, я сижу в своем кабинете. Телефон еще не включил, чтобы можно было написать тебе письмо в спокойной обстановке. Надеюсь, ты удачно добралась до места, хорошо питаешься и спишь, а все твои страхи, наконец, рассеялись. В это время года в солнечном Рио должно быть просто великолепно!

У нас здесь холодно, грязное небо брызжет противной изморосью. Как я тебе завидую!

Мои дела, как я уже сообщил тебе вначале, обстоят наилучшим образом, и я не удивлюсь, если все уладится гораздо скорее, чем я предполагал. Разумеется, я был бы этому только рад!

Обещаю постоянно держать тебя в курсе, все время думаю о тебе, милая, крепко тебя целую».

Филипп перечитал письмо и подписался своим именем. В случае, если непредвиденные обстоятельства помешают Раймонде его получить до востребования в Рио, оно может быть распечатано и выброшено без всяких последствий. Понятный для получательницы, безобидный текст не привлечет ничьего внимания.

Конечно, он предпочел бы воздержаться, однако обещал написать. «Наверняка она сейчас изводится!..» Зная характер Раймонды, он боялся, что она напишет сама или позвонит, если не получит от него известий. А этого ни в коем случае нельзя допустить!

Он зажег сигарету, рассеянно проведя взглядом по стеллажам, занимавшим чуть ли не всю стену напротив. Три полки были полностью уставлены справочниками по Латинской Америке, которые он в течение долгих лет искал и сортировал с любовью настоящего коллекционера. То, о чем он читал и что переживал в своем воображении, Раймонда переживает уже сейчас. Она сама не осознавала, как ей повезло!

Чтобы убедиться в этом, ей достаточно было оказаться здесь, с Филиппом, на первом этаже этого пригородного особняка, и бросить один только взгляд в окно. Изморось перешла в мелкий дождь, окрашивавший сады и дома в монотонные серые тона…

Когда после своего первого успеха, связанного с выходом в свет его книги – и, в сущности, единственного, который когда-либо у него был – Филипп взял в аренду дом, он был пленен спокойствием этого жилого квартала в предместье Бур-ля-Рен. Сегодня же он приводил его в уныние. Нельзя сказать, что его мучили угрызения совести или он о чем-либо сожалел. Нет! Слишком долго готовил он свое преступление и поэтому не мог относиться к первому или второму из этих чувств иначе, как к недостойной его слабости.

Увлечение ницшеанской философией, которая питала его отрочество самоучки, не прошло бесследно. Плохо усвоенная, усиленная покорностью Раймонды, она придала ему решимости идти до конца.

Тем не менее сделать это было непросто! Не легче было и потом, особенно после возвращения Робера в Мулен.

«Мужайся, старина… мужайся…»

У Филиппа был выбор: либо эффектный припадок с обилием слез и стонов, либо молчаливое, полное достоинства выражение скорби. Он выбрал второе, более созвучное его характеру: достаточно было напустить на себя мрачный вид и говорить как можно меньше.

Но когда в ярком луче прожектора шлепавшие по грязи, перемешанной с глиной карьера, полицейские вытащили из-под обломков машины полуобгоревший труп, тошнота подступила у него к горлу. Филиппа стало рвать, а рядом, почти с таким же жалким видом стоял сочувствовавший ему Робер.

Тело отвезли в мэрию Омбревилье; туда же завтра утром отправится и похоронный фургон. Будут Люсетта и Робер Тернье, никого больше! Родственникам, практически никому не известным кузенам из провинции, он напишет письмецо – опять, чтобы соблюсти приличия – и пошлет его после погребения. Что же касается нотариуса, Филипп выждет день или два и только потом свяжется с ним…

Подытожив таким образом ситуацию, он немного взбодрился, ощутил в голове некую легкость, почти пустоту, перелистал неоконченную рукопись… которую никогда уже не закончит, выкурил несколько сигарет, поднялся на второй этаж, спустился на первый, снова поднялся, снова спустился и, наконец, решил немедленно покончить с неприятной обязанностью составления уведомительных писем.

Он отмечал птичкой фамилии в своем блокноте, когда позвонили в дверь.

Вздрогнув от неожиданности, он понял, насколько велико было его волнение. Он никого не ждал!

Досадуя на непрошенного гостя, он открыл дверь.

– Здравствуйте, Филипп.

Нарядно одетая, почти элегантная в своем шотландском плаще, под зонтиком стояла Люсетта. В нескольких шагах позади нее к тротуару была припаркована «ланча».

– Я с самого утра не могу до вас дозвониться, – сказала она.

Филипп сделал скорбное лицо.

– Телефон отключен, дорогая Люсетта. Мне нужна была тишина, одиночество…

– Если я вам помешала…

Вдруг он осознал, что она стоит под дождем. Он пригласил ее войти, однако сделал это без особой теплоты, ибо, закрыв зонтик и сделав шаг внутрь, она в нерешительности остановилась.

– Правда, если я вам помешала…

На сей раз он счел нужным энергично возразить, схватил зонтик и сунул его в предназначенный для этого перуанский кувшин рядом с вешалкой.

– Нет, нет, напротив… я рад, что вы заехали.

– В таком случае моя совесть чиста. Впрочем, я не надолго…

Она вошла, пытаясь тем не менее оправдать свою настойчивость:

– Я главным образом хотела сообщить вам о визите, который нанесли нам сегодня утром… Но скажите сначала, как вы себя чувствуете?