Филипп схватил Раймонду за руку, грубо одернул.

– Какого черта ты здесь делаешь?

Он с тревогой вглядывался в сумерки в направлении проспекта.

– Если тебя кто-нибудь видел…

– Нет, никто. – Голос ее звучал слабо, едва слышно. – Я дождалась темноты. Я была осторожна.

– Лучше не стоять здесь.

Он потащил ее за собой и впихнул внутрь дома. В темноте с чемоданом в руках, она наткнулась на перуанский кувшин и теряя равновесие, схватилась за Филиппа, с силой захлопывающего дверь, перед тем, как зажечь свет.

– А теперь объяснимся!

Удивление и страх сменились у него гневом.

– Почему?.. Почему, черт возьми, ты не улетела?

– Я улетела, Филипп. – Она устало прислонилась к стене, тело ее обмякло, руки болтались, дыхание было частым, как после длительного бега. – Я вылетела… Самолет приземлился в Рио, а потом… Там… Они меня выдворили.

– Выдворили? Почему? Разве твой паспорт не в порядке? – Взглянув на нее с подозрением, он буркнул:

– Рассказываешь небылицы.

– Клянусь тебе, это правда… Я все объясню, только… только присяду на минутку… Не могу больше.

Он проводил ее в гостиную, где она тотчас рухнула в английское кресло, откинув голову на спинку из зеленого бархата.

– Я так перенервничала, что две ночи не могла сомкнуть глаз, – прошептала она. – А тут еще смена часового пояса…

От усталости лицо ее вытянулось, щеки впали, четче обозначились гусиные лапки в уголках глаз. Она накрасилась не так тщательно, как обычно, и Филипп нашел ее вдруг очень старой, почти жалкой в ее дорожном пальтишке, снять которое у нее недостало сил. Чувство жалости охватило его, и он решил, что не стоит обращаться с ней так грубо.

– Выпьешь чего-нибудь?

Она отказалась, покачав головой. Он закурил «Голуаз», порылся в сумке, которую она бросила у его ног, нашел среди женского барахла пачку «Пел-Мел». Она взяла сигарету.

Он сел напротив и с важным видом спросил:

– Почему тебя выдворили?

– Из-за прививки против оспы. Он вздрогнул.

– Только не говори мне, что ты потеряла справку. Я точно знаю, что ты взяла ее… Я все проверил.

– Да, да, – признала она, – там было все, и справка тоже. Только… подпись врача была не заверена. Не за-ве-ре-на.

Он машинально повторил за ней:

– Не заверена.

Затем, осознав вдруг всю абсурдность случившегося, взорвался:

– Что ты мелешь? Для поездки за границу такие справки никто никогда не заверял!

У него снова возникли подозрения.

– Если бы ты не захотела возвращаться…

– А ты, если бы лучше все разузнал…

Задетая за живое, Раймонда выпрямилась в кресле, гордо вскинула голову, сухо отчеканила:

– Если бы ты лучше разузнал, то для тебя не было бы откровением, что Бразилия – одна из тех редких стран, если не единственная, где требуется, чтобы медицинские справки были заверены у нотариуса. И ничего такого не случилось бы!

– Это не я плохо разузнал, – попробовал оправдаться он перед брошенным ему в лицо упреком, – это мне неверно сказали. Как я мог предвидеть?

– Ты сказал, что все предусмотрел, – шепотом проговорила она.

– Да, все! – злобно рявкнул Филипп. – Кроме небрежности клерка, к которому обратился. Согласись все-таки, что нам просто не повезло. Так опростоволоситься. Из-за одной закорючки!

В нем шевельнулось последнее сомнение:

– Там, в Рио, ты не протестовала?

– Еще как протестовала! Они ничего не хотели слышать: служба, служба.

Раймонда, схватившаяся с бразильскими чиновниками, вынужденная изъясняться с помощью переводчика… Она, боявшаяся сделать лишний шаг, испытывавшая тошноту при одном лишь взгляде на еще не заполненный печатный бланк, какие аргументы могла она привести, кроме слез?

– Они даже не выпустили меня из аэропорта. Вчера вечером… Нет, сегодня утром… – Она путалась в часовых поясах. – Меня чуть ли не силой запихнули обратно в самолет… словно я заражена чумой. Это было ужасно.

Она закончила жалобным тоном:

– И в довершение всего, в самолете меня стошнило. Она швырнула свою сигарету в пепельницу на высокой ножке, которую он поставил между ними, и, ощутив вдруг, что ей жарко, сняла стягивавшее ее дорожное пальто, черный костюм был измят, чулок на ноге перекрутился. То, что она, обычно такая кокетливая, пренебрегла своим туалетом и косметикой, лучше всяких слов говорило о ее растерянности.

– Когда ты приземлилась в Орли?

– Во второй половине дня… Я подождала, пока стемнеет, в кино… Потом взяла такси.

– Надеюсь, ты попросила высадить тебя не у самого дома?

– Нет, я прошла еще немного пешком. Было темным-темно, а в такую непогоду на проспекте не встретишь ни души. Клянусь тебе, меня никто не видел.

– Допустим. Но дальше что? Он выговаривал ей, как ребенку.

– Ты не должна была приезжать сюда. Ты не представляешь, насколько это опасно.

Как ребенок, она захныкала.

– А что мне оставалось? Я не знала, куда пойти, а звонить и писать тебе ты запретил.

Писать! Он передернул плечами, подумав о письме, из-за которого так перенервничал и которое теперь покроется плесенью на свалке почтовых служб Рио-де-Жанейро. Раймонда неверно истолковала смысл его жеста.

– Ты сердишься? Да? И смущенно добавила:

– Ты меня даже не поцеловал.

– Сейчас не время для сердечных излияний, – проворчал он, вставая. – Тебе нельзя здесь находиться.

– Только на одну ночь!

– Это было бы величайшей глупостью. Мало ли кто может зайти.

– Уже поздно, никто не придет. А завтра утром я уеду.

– Нет, сейчас. Нужно воспользоваться темнотой, чтобы тебя никто не заметил.

– О, Филипп, всего на одну ночь! Я так устала. Увидев, Что он берет чемодан и пальто, она взмолилась:

– Только не сейчас… Не сразу… Я не могу. Это слишком тяжело.

– Слишком тяжело!

Он остановился в своем порыве, поставил чемодан, бросил пальто на кресло, затем, схватив Раймонду за плечи, посмотрел ей прямо в глаза и медленно проговорил:

– А мне? Разве мне не тяжело было сделать то, что я сделал?

Она отвела взгляд.

– Я ждал от тебя ласкового слова, вопроса, а ты даже не поинтересовалась, как все прошло. – Он распалялся все больше и больше. – Ты летишь в Рио, возвращаешься… и, по-твоему, это слишком тяжело. Я же в это время… Ты не знаешь, что значит убить женщину… беззащитную… которая верит тебе…