Художница привела нас к себе домой и угостила японским зеленым чаем. На подносе, который она принесла и поставила перед нами, позвякивали маленькие чашечки. Она предложила нам сесть на пол, на подушки рядом с проектором.

Одно время, сказала художница, она делала отпечатки растений, используя метод фотографии в электромагнитном поле и эффект Кирлиана. Получались как бы оптические изображения листьев, наподобие лучистых заряженных солнц с пылающими, светящимися краями.

Ее замыслом было визуализировать связи и взаимоотношения между растениями, когда между ними возникает близость. «Мы увлеченно исследуем внутреннее строение всего на свете с помощью высоких технологий визуализации, – пояснила она. – Но когда мы увидим связи в действии и что на самом деле исходит от каждого живого организма, произойдет настоящая революция».

Ее задачей было изучить границы материального мира. С чего начинается и где кончается вещество? На этих ее словах я вдруг задумалась о том, какое ничтожное расстояние отделяет мою кожу от кожи моих соседей. Наши колени почти соприкасались. Волоски шевелились. Я представила себя в ореоле дрожащей световой каймы. Я подумала о наших аурах, разлетающихся в разные стороны и сталкивающихся вопреки смешной иллюзии самодостаточности.

Электромагнитное излучение было очень мощным, сказала художница, из-за чего у нее развился рак. Тут я поняла, что она носит парик. Кто-то спросил, намерена ли она прекратить работу со световыми полями, и она ответила отрицательно. Можно было бы уменьшить риск, но с покорностью получившей дозу радиации Марии Кюри она решила, что это было необходимой платой за исследования. Она видела своей миссией изменить застывшую картину мира, выстроенную по законам картезианской логики. Только за счет опасных частот, токов и радиоволн можно было размыть границы древней истории и доказать, что биологическое вещество не упаковано в запечатанный сверток, а напротив – изменчиво и проницаемо.

Для того чтобы зафиксировать нечто недоступное человеческим органам чувств и получить доказательства всепроникающей жизненной силы, она создавала так называемый «энергетический гербарий». Она мечтала о том, чтобы ее фотографии были выставлены в парижском Национальном музее естественной истории.

Пока художница говорила, я вся извертелась на своей подушке, будто ребенок, которому невмоготу сидеть на месте. Ее рассказ увлек меня, однако я никак не могла успокоиться, словно мое тело извивалось от усилий что-то понять. Каким-то образом это было связано со всеми этими играющими границами и навязшими в зубах «взаимозависимостью» и «симбиозом».

Мне в голову пришла мысль о возбуждении, которое ощущаешь, если случайно коснешься того, кто тебе нравится, – кажется, воздух наэлектризован. Но кроме того, я начала понимать, как искажаются портреты и воспоминания, если не удается обозначить «мою» и «твою» зоны, какими несуразными становятся точные описания и картины, если нет индивидуальностей, личных пространств, изолированных от чудес и крушений мира; что такое «я», если все мы – просто распадающиеся на элементы свет и энергия?

В хранилище нам показывали отдельно взятые экземпляры, а художница повернула нас лицом к воодушевляющей панораме активной жизни. Под конец она призналась: «Многое еще непонятно, многое трудно объяснить».

Пришло время попрощаться и уйти из леса – из леса, в котором художница, возможно не без иронии, решила уединиться. А может, она и не уединилась вовсе, а только стерла границы – переплела свою жизнь с деревьями, мхами и прочими живыми объектами Лаврентийских лесов? Когда наша группа грузилась в микроавтобус, я размышляла об энергии, которая высвобождается из наших организмов, будто из глубокой шахты, и уходит в небеса, невзирая на ограничения, накладываемые нашими сущностями и конечностями.

Мы ехали домой через зону затопления в Гатино, мимо огороженных мешками с песком домов и богатых резиденций, в которых бассейны скрылись под водами вышедшей из берегов реки. Река затопила дома, волны плескались на уровне потолка полуподвалов. Люди вытащили свои пожитки наверх, повынимали всё из нижних ящиков, переложили продукты на самые верхние полки.

Дома, в Торонто, я получила сообщение от моего ангела-детектива, из которого узнала, что она загрузила данные из моего семейного древа и анализа ДНК в DNA Painter – и количество вариантов уменьшилось до пяти. Пять гипотетических отцов. Пять подозреваемых в комнате. На сокращенной версии семейного древа – я увидела ее впервые – появились их инициалы. Каждому имени присвоен гипотетический индекс от 1 до 124 – самый высокий соответствовал наиболее вероятному кандидату.

Я поделилась этими находками с сыновьями, которые сидели на диване в гостиной, раскинув ноги с торчащими в разные стороны, такими милыми моему сердцу костлявыми коленками. «Чем дальше, тем страннее, – сказали они, подтягивая свои длинные конечности, – но всё нормально будет».

По плану я должна была связаться с кандидатами. Несколько дней я тянула с этим, предпочитая красить ванную комнату и тупо смотреть «Матрешку».

Родни набралась не одна сотня, но из тех, кто проживал в Англии, близкие совпадения у меня обнаружились лишь с тремя. Я воспользовалась сервисом сообщений компании, которая выполняла тесты, и написала ближайшей опознанной родственнице, дочери известного писателя, однако ответа не получила.

Оставались еще двое.

Здравствуйте, – обратилась я к Н…

Здравствуйте, – обратилась я к К…

От страха и волнения я писала чересчур официальным языком. Имея целью составить некое представление о своей семье, я исследовала семейную историю. Снаружи, в ветреной ночи, нервно, как пальцы, стучали по окну ветки. Б. предупредил меня, что моя родня по ДНК поначалу может проявить бдительность, даже если кто-то из них и выложил информацию о себе. «Мы живем в параноидальном мире». Он посоветовал мне четко дать понять, что я пытаюсь воссоединиться с родственниками не из финансовых соображений, и подчеркнуть, что от меня не исходит никакой угрозы.

Я обращаюсь к Вам с надеждой, что Вы располагаете информацией касательно моего биологического отца… По всей видимости, я была зачата с помощью донора спермы. Возможно, процедура инсеминации была проведена в больнице святой Марии. Не знаете ли Вы кого-нибудь из Ваших родных, кто в конце 1960-х годов мог быть врачом или интерном в Лондоне? Я вовсе не хочу ни вторгаться в чужую жизнь, ни нарушить чей-либо покой… Я лишь надеюсь увидеть фотографии и, может быть, получить дополнительные сведения из семейного анамнеза.

Родственник Н., с которым у меня было второе по значимости совпадение в ДНК, сразу ответил, что мое имя ему неизвестно, и отклонил возможность продолжения разговора – типичный мем: «компьютер говорит нет». Я не отстала и, постаравшись загладить неуклюжесть письма юмором и обаянием, добавила, что мне нужна самая малость, в ответ на что он написал: «Извините, я очень осторожен, потому что работаю в сфере компьютерной безопасности».

Где кроются истоки такой осторожности? Он сам пожелал показать всем свои совпадения ДНК, пригласив и других поделиться их семейной историей. Он знал, насколько близкими оказались связи между нами. Когда я вежливо спросила, нельзя ли мне связаться еще с кем-нибудь из членов его семьи, еще раз заверив его, что не имею ни малейших притязаний на его и их состояние и бизнес, и объяснив, что занимаюсь не совсем обычным поиском уточняющих обстоятельств и истории, а всего-навсего надеюсь получить кое-какие наводки, он ответил: «Извините, мы все очень осторожны».