В списке актеров по версии IMDb Ясуко – девушка № 4 в купальне.

Спустя пятьдесят два года после выхода этой ленты Ясуко сказала на посвященной кино пресс-конференции: «Кто-то помнит меня по роли в фильме о Джеймсе Бонде, но в бондиане я вообще ничего не делала… В тех ролях, которые мне предлагали, я играла японку – какую-нибудь больничную сиделку, горничную или проститутку. У меня были очень ограниченные предложения».

Глядя на дающую интервью Ясуко, невероятно красивую и уверенную в себе, я думала: как меняется история, если ее объектом становится пейзаж? Если главная роль отведена ландшафту?

Моя мать ни разу не произнесла: «Да, мистер Бонд», но, рассматривая фотографии, сделанные за семь лет до моего рождения, я вижу ее в этой роли.

Мама и Ясуко умели очаровывать. Они понимали, какие незыблемые национальные особенности приписывают азиаткам и чего требует от них деловой мир, где молодость и красота являются капиталом. Чтобы их не отвергали, они нередко соглашались на такое амплуа, кокетничали и принимали позы изысканных статуэток. Главное – не позволить присвоенным твоему телу смыслам подавлять твою жизнь. Никогда не ввязывайся в историю, которая поглощает тебя и не отпускает.

Пока мы сидели в саду, солнце зашло. Дома и деревья стали серовато-голубыми. Во французском языке есть идиома для описания густых сумерек: l’heure entre chien et loup[7]. Имеется в виду, что в такой темноте не поймешь, кто крадется в тени – собака или волк. Или можно сказать иначе: когда невозможно отличить знакомое от незнакомого, домашнее животное от дикого.

Где-то в середине 1970-х мама позировала уже с меньшим энтузиазмом. С годами ей становилось всё труднее смотреть прямо в объектив. Она достигла того возраста, когда актрисы перестают быть востребованными и уходят на третьестепенные роли. На многих снимках она смотрит в сторону. Если она не в силах видеть камеру, то, наверно, и камера ее не увидит. В какие-то месяцы и даже годы она и вовсе не снимается, пользуется преимуществами невидимки. Когда же ее фотографируют, она уже не волнуется из-за выражения лица. Теперь, раз на ее лицо нет спроса, оно принадлежит ей. Его некому отдавать.

Фотографии садов обычно показывают, как женщина красиво вписывается в общий фон или тихо стареет, отступая на периферию и становясь не более чем расплывчатым следом чего-то неизменного, «того, что где-то там». Но это имеет смысл только в том случае, если для нас растения – не активные строители окружающей среды, которые создают условия для существования жизни, а всего лишь «декорации». Это работает, только если мы упорно сохраняем свою идентичность, которая отличает нас кустарника.

А что, если женщина не позирует, а просто смягчает и снимает ограничения? Что, если ей по вкусу ощущение жизни и включенности в процесс? Жить с тем, что растет вокруг, быть в центре этой жизни – значит мечтать, находясь внутри Бесконечности.

Мама кинула взгляд на белку, скачущую по телефонному проводу. Я сфотографировала ее в темнеющем саду. Спросила, может ли она сказать, когда была поистине счастлива. Попросила показать фото, где она спокойнее всего. Он выбрала снимок, сделанный в Гибралтаре, где она под деревом, а рядом сидит на ветке макака магот. Полупрозрачный вязаный жилет слегка облегает ее тело, от фотографии веет покоем и беззаботностью. Одиночеством.

Через несколько дней после наших с мамой посиделок в саду я в роли таксиста везу по городу своих налопавшихся пиццы сыновей, выбирая неочевидные маршруты, и слушаю известную японскую художницу в передаче ВВС «Desert Island Discs» («Диски необитаемого острова»). Дети просят объяснить, почему об этой художнице нельзя говорить при моей маме. Они считают свою оба-тян большой оригиналкой – интересной и незаурядной личностью, человеком, который не любит, когда его задвигают на второй план. Она заставляет их нервничать, хотя они ее и любят.

– Какие-то там были терки, может, и что-то посерьезнее, чем недоброжелательность.

– А подробнее? – интересуются они.

Формат передачи «Desert Island Discs» предсказуем и потому действует успокаивающе. Жизнь, уложенная в сорок минут и восемь любимых музыкальных записей. Музыкальная заставка с криком чаек не менялась с 1942 года, с первого выпуска передачи. Впрочем, структура выпусков допускает неожиданные отклонения. «Слушатели, привыкшие к одним и тем же старым сюжетам, отвлекаются, если выбивающаяся из общего тренда мелодия напоминает им о трудностях, которые им пришлось преодолевать в молодости», – пишет Хуа Сю в The New Yorker. На случай кораблекрушения японская художница первым делом выбрала «Non, je ne regrette rien»[8] Эдит Пиаф.

– Может, они были слишком похожи, – говорю я сыновьям.

С японской художницей Й. мама подружилась в 1966 году в Лондоне. Й. написала книгу о концептуальном искусстве, содержавшую множество творческих инструкций, стихов и иллюстраций, и представила перформанс, в котором она сама неподвижно сидела на подиуме, а зрителям предлагалось отрезать лежавшими перед ней ножницами маленькие кусочки ее одежды.

В 1960-х годах японская диаспора в Лондоне была довольно малочисленной, и мама с Й. ощутили нечто вроде мгновенного узнавания. В детстве они обе пережили бомбардировку Токио, обе посвятили себя искусству, обе выбрали путь культурного бунта, вышли замуж за белых мужчин пролетарского происхождения и эмигрировали в другую страну.

Может, это была просто зависть, – говорят сыновья. – Конкуренция.

Одно время мама подрабатывала переводчицей и на заработанные деньги подкармливала японскую художницу, еле-еле сводившую концы с концами. Когда Й. с мужем едва хватало денег на оплату квартиры и коммунальных услуг, мама взяла на себя еще и заботу об их маленькой дочке, старалась, чтобы у нее всегда была «хорошая еда, чистая одежда и уютная кроватка». Иногда девочка без всяких предупреждений приезжала поздно вечером на такси, появлялась у дверей, и мама расплачивалась за поездку. Когда она заболела пневмонией, мама ухаживала за ней, пока та не выздоровела.

– Тогда, вероятно, ей не нравилось, что ее используют в качестве няньки? – говорит мой старший сын.

После двух лет сидения с девочкой по несколько раз в неделю мама спросила японскую художницу, может, ей удочерить девочку, к которой она уже относится как к своей? Как рассказывала моя мать, Й. ответила: «Спроси моего мужа, и если он согласится, я подумаю». Не думаю, что Й. намеревалась совсем отказаться от дочери – скорее просто хотела позволить моей маме разделить с ней материнство. Мои мама с папой спросили отца девочки, и он, очевидно, ответил отказом. Ей к тому моменту исполнилось четыре года – ровно столько же, сколько бездетному браку моих родителей.

Мы с сыновьями по-прежнему едем на машине, вполуха слушая «Desert Island Discs». Время от времени рассуждаем. Теперь на необитаемом острове звучит песенка «Лили Марлен» в исполнении Лале Андерсен.

Вскоре после разговора моей мамы с отцом девочки японская художница познакомилась с английским музыкантом, и когда брачные узы были разорваны с обеих сторон, они стали неразлучны. Моя мама и Й. постепенно отдалялись друг от друга. «Мы мало с кем встречаемся из прошлой жизни, – сказала японская художница. – Мы с английским музыкантом очень любим друг друга». Мама этого объяснения не поняла.