Он еще раз поцеловал Костю и быстро, легко покачиваясь, вошел в кабинет, плотно затворив за собой дверь.

Денщик помог Косте раздеться и шепотом сказал:

– Барышня у них.

– Это не твое дело! – резко оборвал Костя и сел у окна в столовой, глядя, как морозная заря синим пламенем заливает ясное небо.

В кабинете говорили тихо, так что только изредка доносились отдельные слова да шаги Алексея. Костя беспокойно взглядывал на часы почти каждую минуту. Было уже начало пятого.

«Неужели не уедем сегодня? Хоть одному бы ехать», – досадливая мысль мелькала у Кости. Он встал и тоже прошелся по комнате.

Вдруг дверь полуоткрылась. Высокая дама в большой черной с белыми перьями шляпе стояла на пороге, держась за ручку.

– Это последний срок? – донесся хриплый голос Алексея.

– Если хотите, но я предупреждаю, что это ни к чему не приведет. Свои решения я редко меняю, вы это знаете, – ответила дама совсем спокойно и, застегивая перчатку, прошла в переднюю.

Костя растерянно поклонился ей и не знал, пойти ли ему помочь одеться даме или войти в кабинет, где наступила полная и зловещая тишина. Стоя посередине столовой, он видел, как дама с помощью денщика оделась, и когда она перед зеркалом, которое было видно Косте, поправляла шляпу, ему казалось, что она улыбнулась. Неторопливо вынула дама из кошелька двугривенный, отдала его денщику и, не оглядываясь, вышла.

Костя вошел в кабинет.

Алексей сидел у письменного стола, перебирая какие-то безделушки.

– Если ехать, Алеша, так уж пора, – робко сказал Костя.

– Да, да… Какое сегодня число? – рассеянно проговорил тот.

– Сегодня? – повторил Костя и машинально поднял глаза на календарь, висевший на стене. Листочки на календаре были оборваны до 27 декабря, и большой крест, сделанный синим карандашом, зловеще сплетался с праздничными красными цифрами.

– Что это? – с невольным страхом воскликнул Костя.

Алексей обернулся к календарю, странная улыбка скривила его губы, казалось, он готов был заплакать.

– Ничего, ничего, еще пять дней осталось, пять дней, – прошептал он; прошелся по комнате и закричал:

– Ну, едем, Костик, едем! Эй, Иваненко, скорей чемодан укладывай.

Алексей шумно распоряжался, хватался то за одну вещь, то за другую, ругал денщика. Когда чемодан был уже уложен, он вдруг спохватился: «Ах да!» – и побежал в спальню. Через минуту он принес оттуда маленький револьвер в чехле.

– Чуть было самое важное не забыл, – проговорил он, криво улыбаясь.

Костя вздрогнул и отвернулся к окну.

– Ну, ехать, ехать! Кажется, ничего не забыл.

Они быстро оделись и, напутствуемые пожеланиями денщика, сели в сани.

Яркий багрянец еще догорал за синим, далеким куполом собора. Было сухо и морозно; в ясных сумерках зажигались электрические фонари.

– Скорее, скорее, братец. Рубль получишь! – торопил Алексей извозчика, и сани понеслись.

– Тетка ведь денег не дала, – вспомнив давешнюю неудачу, сказал Костя.

– А, черт с ней! Теперь все равно! – с беспечным смехом ответил Алексей и что-то запел даже, победоносно закручивая черный ус.

В поезде было тесно, но Алексей покричал на кондуктора, потребовал начальника станции, и Рудаковых перевели в первый класс.

В купе сидели старичок в клетчатом сером костюме и барышня. Прочитав «Новое время», старичок первый вступил в разговор, рассказал, что он едет только до Любани, откуда еще 30 верст на лошадях до фабрики, которой он управляет, что барышня – его дочь, учится в консерватории, посетовал на железнодорожные порядки и после каждого слова прибавлял «изволите ли видеть». Алексей почтительно поддерживал разговор, и только барышня, уткнувшись в книжку, и Костя в углу дивана молчали.

В Любани пассажиры вылезли, а братья, накинув шинели, вышли на платформу.

Стало еще холоднее и каким-то другим воздухом пахнуло.

– Ты чувствуешь, Алеша, уже деревней пахнет. Как хорошо! – восторженно сказал Костя.

– Да, хорошо. Так снежно, бодро. Какой закат был сегодня… И ужели, ужели умереть? – вдруг, снова охваченный какими-то темными мыслями, прошептал Алексей.

Гуляющие по платформе барышни в платочках заглядывались на блестящую гвардейскую форму Алексея, жандарм отдал честь. Синие звезды ярко блестели.

– Что ты, что ты, Алеша, – бормотал Костя растерянно, а тот, прижавшись к руке брата, будто ища защиты, шептал:

– Ты не знаешь, Костенька, ты не знаешь, как тяжело мне.

Но пройдя до конца платформы к самому паровозу, где снежным ветром ударяло в лицо, он заговорил спокойнее:

– Ну, ничего, Костя, может быть, Бог милостив. Она обещала, поклялась еще подумать и 27-го прислать письмо. Но без нее я не могу. Костя, понимаешь, не могу. Ты еще мальчик, Костя, ты узнаешь потом, что есть случаи, когда нельзя жить. Только надо бодро и весело принять все. Помнишь, кто это, на пиру-то, Цицерон?..

– Петроний, – поправил Костя.

– Ну да, Петроний. Все перезабыл. У нас историю Зудт читал. Он еще у вас? – И Алексей по-детски весело вдруг засмеялся: – Исторический Зуд его звали.

Костя невольно улыбнулся.

– Знаешь, брат, холодно. Зайдем в буфет погреться, – хлопая ногой об ногу, сказал Алексей.

Он опять был весел и покоен. Уже после второго звонка Алексей залпом выпил три рюмки коньяку, шутил с буфетчиком и, жуя бутерброд, вскочил в вагон, когда поезд тронулся.

– Вот теперь бы всхрапнуть. Ведь нам часа три еще, – сладко потягиваясь и зевая, сказал Алексей, войдя в купе.

– А там в чемодане, Костя, если хочешь, достань – книги есть. Один роман препикантнейший. – Он подложил шинель под голову и как-то мгновенно заснул.

Костя раскрыл чемодан. Револьвер лежал на самом верху.

«Ужели он решится? – подумал Костя с тоской и долго смотрел на раскинувшего руки, улыбающегося во сне брата. – Ужели он решится?»

Костя достал книгу, но читать не стал, а, выйдя из купе, заходил по коридорчику; останавливался у окон и, прижимаясь лицом к замерзшему стеклу, повторял про себя: «Ужели он решится?»

Белые блестящие поляны, темневшие в сугробах деревья, приветливые далекие огоньки мелькали в окно, и невольно Костя начинал думать о Курганове, о праздниках, о Шуре. Радостно и тревожно становилось ему и хотелось скорее приехать.

На платформе Рудаковых встретил кучер.

– Ну что, Василий, все у вас по-прежнему? – весело заговорил Алексей, примеряя, которая из двух шуб, высланных заботливой Марией Петровной, подойдет ему.

– Вот эта как раз. Еще времена дедушки Михаила, кажется, помнит. Юнкером в ней ездил. Ну так все благополучно у вас, Василий?

– Так точно, ваше сиятельство. Барин было болел, за доктором в город посылали, да теперь, слава Богу, опять ничего. Барышня вчерась приехали, – докладывал, почтительно улыбаясь, Василий.

Поезд ушел. Тихо вдруг стало на станции, и снегом мело из поля. По сугробам в темноте едва добрались до саней. Промерзшая тройка лихо понеслась. Быстро скрылись железнодорожные фонари; проехали сонные улицы станционного поселка, по полю, в лес; легко раскатывались сани, комья летели в лицо из-под копыт пристяжных.

– А охота есть уже? – спросил Алексей.

– Топтыгина еще не трогали, хоть лесник из Полянок говорит, выследил, а на волков Петровский барин ходил. Трех убил, – оборачивая свое с побелевшими усами багрово-синее лицо, отвечал Василий.

– Вот бы соорудить облаву. Охотники-то есть у вас по соседству? – оживленно заговорил Алексей.

– Как не быть, ваше сиятельство. Петровский барин, со стеклянного завода управляющий. Еще собрать можно. Только мужичков до четвертого дня не поднять. А охота у нас веселая, дня три облавят, а по вечерам в деревню на поседку. Девки у нас свободные. Вина с собой привезем, – тоже оживляясь, говорил Василий.

– Да, только на четвертый день уже поздно, – задумчиво сказал Алексей и, плотнее закутавшись, замолчал.

– Разве не до Крещенья у нас погостите?