В комнату ввалилась бедно одетая старуха. За ней шла ее дочка, молоденькая, хорошенькая девушка.

– С превеликим праздником Рождеством Христовым, батюшка Матвей Романыч, честь имею вас поздравить!.. – заговорила она еще у дверей и низко кланялась. – Вот крестницу вам вашу привела, батюшка…

– Ноги обтирай, Марина Тимофеевна! Ноги… – крикнул ей хозяин. – А то лезете с грязными ногами в чистую залу и живо по паркету наследите. Мы полотерам-то деньги за чистку платим, а не щепки.

– Ноги у нас чистыя, батюшка, совсем чистыя… – отвечала старуха, целуясь со всеми чадами и домочадцами и отвешивая поклон чуть не до земли самому хозяину.

– Аннушка! – крикнула она на дочь. – Да что ж ты, матка, без внимания-то чувств стоишь! Иди и поцелуй ручку у папеньки крестного и благодетеля. Подарочек ведь она вам, Матвей Романыч, к празднику смастерила, туфельки гарусом по канве вышила.

Девушка зарделась, как маков цвет, подошла к хозяину дома, молча подала ему вышивку и поцеловала руку. Тот взял ее за голову и поцеловал в губы.

– С молоденькими-то девушками я и как следовает поцеловаться люблю, – проговорил он, улыбаясь. – Ну, а насчет вышивки напрасно. Ведь к этой вышивке мне же придется рубля два приплатить, чтоб туфли из ней себе построить.

– Удивительно, как вас все ценят и уважают! Да и стоит-с, – проговорил гость, все еще набивая рот закуской.

Хозяин опять вздохнул.

– Ох уж эти мне уважения! Лучше кабы по нынешним временам этих уважениев вовсе не было, – сказал он. – Ведь все эти уважения только из-за того, чтобы синюю или зеленую бумажку заполучить. Ну, крестница… Как тебя? Наташа, что ли? Столько крестниц, что имен не помнишь.

– Аннушка, батюшка, Аннушка… На Иоакима и Анны и крестили-то, – подсказала старуха.

– Досуг мне помнить, когда я у кого крестил! Ну, вот тебе, Аннушка, трешницу на булавки, а жена тебе сейчас на платьишко кое-что отпустит.

– Выпей, Марина Тимофеевна, да закуси чего-нибудь, – сказала хозяйка.

– Надо поздравить благодетеля, надо… – заговорила старуха, подходя к закуске. – С праздником, батюшка… Ох, что у вас за икорка прекрасная! Давно уж я такой икорки не едала.

– Еще бы!.. Рубль восемь гривен икра-то эта, – отвечал хозяин. – Не вас, по-настоящему, и кормить икрой-то этой. Ведь вы все равно не прочувствуете. Ну что, невеста, женихи-то наклевываются ли? – спросил он, подойдя к девушке и ущипнув ее за щеку.

– Какие уж нынче женихи у бесприданниц, – отвечала за нее старуха.

Хозяин пристально посмотрел на старуху.

– Ну, а для чего ты это говоришь? Куда ты это загибаешь? Ведь все это ты на мой счет… Дескать, не разжалобится ли отец крестный да не отвалит ли сдуру сотню-другую. А я тебе вот что скажу: и не рассчитывай! – произнес он. – Не приданым вы должны прельщать, а скромностью. Нечего на молодых-то мужчинов глаза пялить да перемигиваться, а надо старика искать, чтобы он за красоту да за скромность ее взял. Старика ловите. Этот и приданое вам даст.

Вбежала горничная.

– Священники приехали! Священники! – заговорила она.

– Вот и этим три синенькие подавай! – полез хозяин в карман за деньгами, стал отбирать бумажки и сказал: – Не дам пятнадцати рублев… Довольно и красненькой. Всегда давал, а сегодня не дам. Не по нынешним делам зря деньги бросать.

– А только уж селедочка у вас! Словно сливки! – говорила старуха, стоя у стола с закуской.

– Не вороши селедку! Ну, куда ты в непочатую-то рыбину вилкой тыкаешь! – остановил ее хозяин. – Только фасон на тарелке испортишь. Бери, вон, хвост и ешь. Протопоп всегда селедкой закусывает. Подойдет к селедке, а она и растрепана.

В зал, откашливаясь в руку, входили священники.

– Вот для кого сегодня праздник-то настоящий! – шептал хозяин. – Много они сегодня денег загребут, много! А ты только вынимай из кармана, только вынимай. Эх! – крякнул он и сжал в руке приготовленную десятирублевку.

1877

Камни мостовых, стены старых домов, площади, дворцы и церкви много таят в себе загадочных, странных историй. Страшные преступления, прекрасные подвиги совершались здесь когда-то.

Никто не знает, что было, как было.

Когда в сумерках брожу я, отуманенный чарами вечернего города, по этим же улицам, мимо этих же дворцов, вдоль блестящих каналов – мне начинает казаться, что слышу далекие голоса, вижу давно забытые лица, воскресает в призрачном очаровании то, что когда-то жило здесь.

Томные вздохи любовников в аллеях Летнего сада, предсмертные стоны декабрьских романтиков на великой Дворцовой площади, грозные трубы Петра – все еще не замерли, не заглушены суетой нашей жизни.

Прими, любезный читатель, несколько историй, навеянных грезами о славном, веселом, жестоком и необычайном Петербурге минувшего.

То, что вычитал в старых книгах с пожелтевшими страницами, то, что пригрезилось в странные часы сумерек, то, что рассказали мне безмолвные свидетели великих тайн, – соединил я в этих историях для того, чтобы, насколько хватит слабых сил моих, прославить тебя еще раз, о Петербург!

С. А.

На оных изображены персоны.

Из аукционных публикаций:

«Государь мой. Всякий поступок должен иметь свои причины. Чем прикажешь извинить вчерашнее твое поведение? Сервиз, из коего ты разрознил рыбную смену, стоил мне 500 рублей ассигнациями, но ты знаешь, что не убыток возмутил меня. Наденька и я с тревогой ожидаем твоих объяснений, так как припадок твой охотнее считаем мгновенным затмением разума, чем дерзостью.

Остаюсь преданным слугой твоим

Князь Григорий».

Уже не слишком раннее утро тусклого, метельного петербургского дня и письмо на толстой серой бумаге, надписанное почерком тонким и строгим – «Милостивому Государю Михаилу Ивановичу Трубникову в красный дом противу Вознесенья, в собственный руки» – разбудили молодого человека в большой квадратной комнате, соединяющей в себе некоторое притязание на роскошь и заброшенность почти нежилого помещения.

Было ему на вид лет пятнадцать. Тонкие черты его не были лишены приятности, хотя их несколько портили коротко и неровно подстриженные волосы и бледность лица.

Смущенно скомкал он полученное письмо, сунув его под подушку, почти не читая. Тяжелая растерянность охватила его. Беспокойный блеск глаз говорил о каких-то тайных, мучительных тревогах. Еще не совсем отошли ночные видения, каждую ночь одни и те же в этой комнате, а письмо с досадной живостью напомнило ему все события вчерашнего дня и за ними длинную цепь других дней, тоскливых и тягостных. Все смешивалось, и все томило: и скучный наставительный голос князя Григория, и розовое личико Наденьки, в которую он еще недавно считал себя влюбленным, и завешенная купальщица на стене в дядином кабинете, и разговоры с Пахотиным, тягостные и влекущие, и вечер в ресторации, и она, своей улыбкой переполнившая чашу всех мучительств и сомнений, обольстительное наваждение, лукавая прелестница, от которой остались после вчерашнего обеда одни черепки, но странными чарами живая теперь навсегда в беспокойных снах, в сумеречных видениях, колдунья в желтых шелках, с тайным намеком трех мушек, носящая пышное и роковое имя – она, Маркиза Помпадур.

– А вы бы, сударь, вставали, – со сдержанным осуждением сказал, наконец, Кузьма, потому что Миша, натягивая одеяло на голову, делал отчаянную попытку отвратить несносную минуту вставанья, в чем старый слуга справедливо находил непорядок.

Как бы пойманный на месте преступления, Миша начал одеваться с покорной поспешностью, не решаясь даже поставить на вид Кузьме нечищеные сапоги и нерасправленный мундирчик. Почтительная наглость избалованного лакея угнетала его и приводила в раздражение, которое он, впрочем, всеми силами старался скрыть, равнодушно задавая вопросы о погоде и делах несложного дядиного хозяйства, над коим был он теперь поставлен временным господином.