За годы Гражданской войны Советы в центре и на местах были мумифицированы, стали «пресловутым колесиком и винтиком» во все более усложнявшемся механизме партийной диктатуры. Политическое чутье лидеров большевизма подсказало им, что, хотя Советы являются нежизнеспособной формой государственной власти, но могут сыграть роль ее весьма привлекательного оформления. Причем не только в национальном масштабе. Выступая перед московскими рабочими в день закрытия Учредительного конгресса Коминтерна 6 марта 1919 г., Ленин начал с того, что в мировом словаре появилось слово «советист», первоначально обозначавшее российских революционеров. Впоследствии он неоднократно повторял понравившийся ему образ, наполняя его пафосным содержанием: «Громаднейшее большинство рабочих на стороне коммунистов, во всем мире создано даже слово „советист“, которого в России нет, и мы можем сказать, что в какую бы страну мы ни пришли, скажи мы слово „советист“, и все нас поймут и пойдут за нами»[37].

В словаре иностранных коммунистов первоначально использовались переводы этого слова на национальные языки, но с середины 1920-х г г. их стала вытеснять транскрипция «Совета» латиницей[38]. Не отказывались от возможности погреться в лучах привлекательного понятия были и их политические антиподы. Гитлер в «Майн Кампф» обещал своим сторонникам, что «у нас не будет никаких решений по большинству голосов, а будут только ответственные личности. Слову „Совет“ мы опять вернем его старое значение»[39].

Прагматическое отношение к органам новой власти как к упаковке партийной диктатуры сохранялось на всем протяжении «советского» отрезка отечественной истории. Сталин без стеснения ставил реально существовавшие с СССР Советы на одну доску с колхозами, утверждая в 1933 г., что и те и другие «представляют лишь форму организации… С точки зрения ленинизма колхозы, как и Советы, взятые как форма организации, есть оружие и только оружие. Это оружие можно при известных условиях направить против революции»[40].

И лишь на закате отечественной истории прошлого века данное понятие приобрело уничижительно-бытовое звучание, выродившись в конечном счете в печально известный «совок».

Решающим отличием Германской революции от Российской было то, что она разразилась не в ходе Великой войны, а совпала с ее окончанием. Продолжение боевых действий дискредитировало Временное правительство, балансировавшее между лозунгами «мир без победы» и «мир без поражения». В противоположность хлипкой социал-либеральной элите петроградского толка правительство революционной Германии имело немалый политический опыт, прежде всего парламентской работы. Если первая в силу своей слабости и разобщенности сделала безоговорочную ставку на помощь стран Антанты, то немцам пришлось после заключения Компьенского перемирия вести борьбу на два фронта – против коалиции победителей на Западе и «красной угрозы» с Востока.

Различия двух революций касались их содержания, сходство же проявлялось в формальных вопросах. Еще до отречения последнего из Гогенцоллернов по всей Германии стали создаваться Советы рабочих и солдатских депутатов, которые приняли на себя функции переходных органов власти, уклоняясь от провозглашения (а тем более воплощения) конечных целей революции. Вряд ли можно согласиться с утверждением одного из ведущих историков германского рабочего движения, что «у немецких и австрийских Советов общим с Советами большевиков было только название»[41]. Схожими являлись также обстоятельства рождения и собственные интенции, равно как и политическая инфантильность.

Получив декоративные полномочия, Берлинский Совет, до середины декабря являвшийся де-факто общегерманским центром советского движения, отказался даже поставить вопрос о переделе власти с исполнительным органом революции – Советом народных уполномоченных (СНУ). Представитель последнего в своих мемуарах не без сарказма утверждал, что берлинским депутатам «казалось правильным то и дело отрывать нас от работы вечными бурными заседаниями, где большей частью шла речь о самых смешных пустяках»[42].

«Немецкие большевики», как называли членов леворадикальной группы «Спартак», не получили представительства на Всегерманском съезде Советов, который прошел в Берлине с 16 по 20 декабря 1918 г. Об этом будет подробно рассказано ниже. Здесь мы ограничимся указанием на то, что большевики во главе с Лениным сделали в России то же самое, что и умеренные социалисты, возглавившие СНУ, в Германии – в условиях революции они вернули страну на круги своя, в лоно проторенного исторического развития, жестко-авторитарного в первом случае, и условно-демократического во втором. И в том и в другом случае Советы рабочих и солдат оказались не столько инструментом нового режима, сколько его маской, за которой скрывались устоявшиеся формы политической жизни.

Различие итогов двух революций предопределило остроту последующего идейного размежевания в лагере рабочих партий. В то время как Ленин утверждал, что рабочие Советы являются высшей формой демократии, Каутский настаивал на том, что преобразование общества в направлении демократического социализма не должно отказываться ни от парламентских форм правления, ни от соблюдения элементарных гражданских прав. Реальные события в каждой из стран давали достаточно оснований для дискредитации обеих схем. Так, социал-демократическая пресса Германии писала о беспримерном масштабе «красного террора» в Советской России и о том, что новые властители ведут страну к новому самодержавию.

В свою очередь союз умеренных социалистов с армейским руководством для подавления революционных выступлений в Германии давал богатую пищу для «классового анализа» большевиков. В связи с убийством лидеров «Союза Спартака» официальный орган Коминтерна писал: «Правительство социал-предателя Шейдемана показало наглядно всему миру, что такое так называемая демократия. Буржуазная или соглашательская демократия – это такой политический строй, при котором лучших борцов пролетариата агенты правительства безнаказанно убивают и бросают в первую канаву»[43]. При всей слабости данного определения, которое мало подходит для учебников политологии, оно было совершенно искренним.

Острота братоубийственной войны в рядах когда-то единого рабочего Интернационала (после 1914 г. он распался на три части) обрекала на неудачу тех социалистов, которые пытались поставить общие цели движения выше партийных интересов и личных амбиций. Для Ленина это было столь же бесполезным и даже опасным начинанием, как и попытка «поженить Советы и Учредилку». После того как на рубеже 1919 г. в Германии появилась собственная компартия, всё то, что происходило не по ее воле, получало в Москве негативные оценки. В результате большевики «просмотрели» ту социальную революцию на немецкий манер, которая хотя и не продвинулась дальше обещаний, все же продемонстрировала потенциал советской идеи. В конце 1960-х г г. эта тема стала крайне популярной в ФРГ, что было связано с подъемом левого студенческого движения. Один из сторонников «третьей революции» подчеркивал в своих трудах, что идея Советов весной 1919 г. стала «своего рода катализатором решимости к радикальным преобразованиям сохранившихся структур господства, выросшей из несбывшихся надежд» на их разрушение[44].

Материальным воплощением такой решимости стала короткая история Советской республики в Баварии, о которой автору уже приходилось писать ранее[45]. Ее творцы и лидеры пытались подражать опыту Российской революции, видя в советской оболочке диктатуры большевиков ее основное содержание. Мюнхен показал, перед какими проблемами оказались бы русские рабочие, если бы их ставка на самоуправление не была перечеркнута Октябрем. Так, каждый фабрично-заводской совет отправлял в городской совет неопределенное число своих представителей, в результате на его ежедневных заседаниях собиралось до полутора тысяч делегатов, благо что зал пивной «Хофбройхаус» мог вместить их всех. Однако ни обсуждения, ни принятия осмысленных решений провести в таких условиях было невозможно.