Заключение Брестского мира не стало неожиданностью для немецких рабочих партий. Уже при первых сообщениях о перемирии Карл Либкнехт выражал опасения, что в ходе дальнейших переговоров германские генералы смогут обвести вокруг пальца неискушенных в дипломатии большевиков. «Мы должны всеми доступными нам средствами противодействовать тому, что державы Четверного союза бессовестно используют русскую революцию в собственных целях»[128]. Требование группы «Спартак» в дни всеобщей стачки, чтобы правительство «сделало ясное и категорическое заявление об отказе Германии от каких бы то ни было завоеваний и контрибуций», бастовавшие рабочие оставили незамеченным[129]. Независимцы, считавшие себя последовательными пацифистами, упрекали новую российскую власть в том, что она первым делом развалила русскую армию, усилив тем самым германский империализм[130].

Критика в адрес большевиков со стороны левых сопровождалась выражением солидарности с Российской революцией, однако предлагавшиеся пути ее спасения выглядели весьма туманно. Они были обращены к немецким рабочим: «… только путем революции и завоевания рабочим классом народной республики в Германии можно положить предел бойне народов и добиться всеобщего мира. И только этим может быть спасена также и русская революция»[131]. Для современников не было секретом, что такой подход был близок позиции оппонентов Ленина[132]. Их уверенность, что «время работает на нас», уже обернулась трагедией Брестского мира. Альтернативой ему в начале 1918 г. была бы не пролетарская революция в Германии, а полная капитуляция Советской России перед превосходящими силами германского милитаризма.

После заключения Брестского мира спартаковцы разъясняли рабочим подлинные причины оккупации Восточной Европы кайзеровской армией: «Наши властители не хотят допустить создания сильной, свободной социалистической России. Они боятся, что рядом с внешне и внутренне свободной, могуче развивающейся Россией прусский юнкерский режим, бюрократическо-капиталистическая правительственная система скоро станут невыносимыми для германского народа»[133]. Карл Либкнехт в переписке со своей женой Софьей (уроженкой Ростова-на-Дону) постоянно подчеркивал, что его критические замечания в адрес большевиков не должны быть известны «никому, абсолютно никому». Летом 1918 г. он так выразил ей свои сомнения: «Я все еще не могу поверить в то, что Ленин и Троцкий являются не принципиальными социалистами-интернационалистами, а русскими оппортунистами, подчинившими все заключению мира (Friedensopportunisten), которые ради моментального успеха временного сохранения их режима дезертировали в лагерь германского империализма, оказав медвежью услугу борющимся немецким социалистам и всему Интернационалу»[134].

Позиция большинства социал-демократов по отношению к Брестскому миру определялась внутриполитическими соображениями. Выбранная СДПГ в начале войны роль «оппозиции его величества» сужала диапазон критики властей, верность принципам международной солидарности социалистов уступила свое место тактическим соображениям. Партийная пресса, действовавшая в условиях военной цензуры, должна была считаться с тем, что военные в любой момент могут перейти к запретам и репрессиям[135]. Воздержавшиеся при голосовании в рейхстаге социал-демократы ограничились сожалениями, что Брест исключил возможность «закладки прочного фундамента для достижения всеобщего и подлинного мира»[136]. Против проголосовала только фракция НСДПГ. Ее лидер Гуго Гаазе заявил с парламентской трибуны: посеяв ветер, вы пожнете бурю. Весной 1918 г. это еще не звучало как самосбывающееся пророчество.

На завершающем этапе мировой войны левая пресса Германии избегала резкой критики в адрес большевиков – как и кайзеровское правительство, оппозиционная СДПГ была заинтересована в сохранении ими власти в России[137]. Напротив, критические нотки в воззваниях левых социалистов звучали все более весомо. «Союз большевиков с германским империализмом явился бы самым страшным моральным ударом для интернационального социализма, который только мог бы быть ему нанесен», писала Роза Люксембург накануне заключения в конце августа Добавочного договора к Брестскому миру[138].

Однако логика событий открывала и иную перспективу. Само существование Советской России при всех крайностях ее внутриполитического режима оказывало растущее воздействие на социально-политические процессы европейского масштаба. В дневнике начальника немецкой военной разведки Вальтера Николаи есть любопытная запись, датированная 6 марта 1918 г.: «Заключение мира с Россией требует реорганизации секретной разведывательной службы на Востоке. Выяснение военных вопросов почти совсем уходит на последний план, на первый план выступает наблюдение за революционной волной из России. Если в военном отношении Россия вышла из борьбы, то разведывательная служба теперь должна вдвойне следить за тем, как Ленин использует мир». И далее кадровый прусский офицер решился на эмоциональный прогноз, выдававший потерю им уверенности в прочности существующего мира: «Если Ленин станет Наполеоном нашей эпохи, то он устранит в Европе границы… воздвигнет новые троны и займет их своими людьми»[139].

Сам же Ленин весной 1918 г. был далек от наполеоновских планов. Полемическая заостренность его работ того периода не могла скрыть главного – Советская Россия оказалась в одиночестве перед воюющими державами и в изоляции перед социалистическим движением Европы. Немногочисленные единомышленники большевиков в зарубежных странах служили важным аргументом партийной пропаганды, но не могли оказать сколько-нибудь существенной поддержки революционной диктатуре. То, что ее существование держится на волоске, было понятно и самим большевикам, и их могущественным и многочисленным противникам. В этих условиях нахождение modus vivendi со вчерашним врагом, а ныне высокомерным заступником – Германией – становилось залогом сохранения знаменитой «передышки», ради которой Ленин и настоял на подписании Брестского мира.

Отношение лидеров большевистской партии к Германии, сложившееся в довоенную эпоху, не претерпело кардинальных изменений с началом мировой войны. Страна, совершившая на рубеже ХХ в. головокружительный рывок в социально-экономической сфере, войдя в тройку самых развитых экономик мира, вызывала одновременно и зависть, и отвращение. Немецкая организованность и изобретательность противопоставлялась русской мечтательности и лени, авторитет и дисциплина СДПГ, ставшей после парламентских выборов 1912 г. крупнейшей фракцией рейхстага, резко контрастировали с полуподпольным существованием и постоянными склоками в рядах российских социалистов. Германия олицетворяла собой одновременно и мощь капитализма, раскрытую в работах Макса Вебера и Вернера Зомбарта, и рост противостоящих ему социальных сил, объединенных марксистской идеологией. Социалисты всех стран были уверены в том, что именно отсюда начнется всемирно-исторический развал капиталистической системы.

Текст предоставлен ООО «Литрес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на Литрес.