Аксельрод, один из старейших российских социалистов, не упустил возможности представить собственный взгляд на перспективу большевистской диктатуры: «Поскольку Ленин и его соратники захватили власть не в результате организованной политической самодеятельности народных масс, а путем военного заговора, у них нет никаких иных средств для ее удержания кроме военной и полицейской силы. Господство большевиков готовит почву для самой худшей контрреволюции»[82]. В то же время докладчик признавал ошибки умеренных социалистов на первых этапах Российской революции: «Подавляющее большинство склонялось к интернационализму, но возлагало неоправданные надежды на спонтанное революционизирующее воздействие русских событий на западноевропейский пролетариат. Оно было настолько захвачено внутриполитическими проблемами, что в своем сознании отодвинуло на второй план крайнюю необходимость бороться всеми силами за скорейшее прекращение войны в интересах революции»[83].

В русле размышлений Аксельрода развивались и первые оценки другого известного теоретика революционного марксизма – Карла Каутского. Его статья «Восстание большевиков», появившаяся в прессе НСДПГ, вызвала широкую волну откликов[84]. Выражая солидарность со своими русскими товарищами, Каутский обосновывал невозможность социалистической революции в отсталой аграрной стране, каковой являлась Россия. Любая попытка установления диктатуры пролетариата в ней приведет только к хозяйственному и политическому хаосу, и в конечном счете – к безраздельному господству одной партии, которая неизбежно будет воспроизводить в своей политике приемы и методы царского самодержавия[85].

Отвечая Каутскому, один из основателей германской социал-демократии Франц Меринг счел критику революционной рабочей партии, впервые завоевавшей власть, как минимум неуместной, подходящей скорее для «школьного наставника», ругающего непослушных учеников, нежели для опытного политика[86]. Специфика отсталой и необъятной России объясняет и оправдывает отказ партии Ленина от соблюдения формальных демократических процедур, которые гипнотизируют лидеров СДПГ. Авторитетный голос Меринга не мог остановить поток критических оценок, дававшихся немецкими социалистами большевистской диктатуре.

Его катализатором стало насильственное прекращение работы Учредительного собрания в Петрограде. «Форвертс» сравнивал его с разгоном Государственной Думы царским правительством[87]. По мнению одного из ведущих немецких историков ГА. Винклера, это событие явилось тем перекрестком, на котором пути большевиков и европейских социалистов бесповоротно разошлись[88]. Вскоре в прессу СДПГ стали возвращаться оценки действий советского правительства, которыми еще не так давно описывался царский режим – «красное самодержавие», «азиатская деспотия» и т. д.

Лидеры независимцев высказывали сожаления по поводу того, что разгон Учредительного собрания поставил крест на перспективе коалиционного правления социалистических партий. Еще тяжелее принять произошедшее было левым социалистам. В мемуарах одного из них, Карла Ретцлава, есть такой эпизод: последний остававшийся на свободе руководитель группы «Спартак» Лео Йогихес, узнав о разгоне Учредительного собрания, решительно осудил этот шаг большевиков и даже повернул висевший в комнате портрет Ленина лицом к стенке[89].

Теоретик НСДПГ Рудольф Гильфердинг писал Каутскому что его сердце с большевиками, но разум отказывается следовать за ними[90]. На первых порах он, как и многие западные марксисты, всерьез воспринимал рабочие и крестьянские Советы, связывая появление такой формы власти с тем, что пролетарская прослойка в населении России была ничтожна. Германия же, находящаяся на более высокой ступени культурного развития и имеющая социальную структуру индустриального общества, покончит с капитализмом при помощи парламентских органов власти[91].

Тезис о том, что в силу своей культурной отсталости Советская Россия не имела шансов на практическую реализацию марксистских идей, доминировал в немецкой прессе 1917–1918 гг. В гордом одиночестве оставались голоса тех, кто видел в Российской революции проявление общеевропейских процессов. Об этом писал один из творцов военной мобилизации германской экономики Вальтер Ратенау: «Закон переселения народов шире, он действует не только горизонтально, но и вертикально… Переселение народов снизу вверх началось. Оно началось в России, в которой верхний социальный слой был наиболее слабым… Нынешняя мировая революция заменит ставшее несовременным переселение на Запад обновлением из глубины, вертикальным движением.

Его успех неудержим…»[92]

Признавая, что революция в России открыла собой новую эпоху мировой истории, Ратенау считал ее варварской стратегией борьбы с отсталостью, основанной на почти религиозном фанатизме. Реализация такой стратегии на практике неизбежно приведет к миллионам жертв, которые не будут иметь для новых властителей страны никакого значения. «Русская идея есть насильственное приведение к счастью, в том же смысле и с той же логикой, как и насильственное введение христианства или инквизиция. Эта логика была правильной, пока ее оправдывали условия – что с того, что сгорит тело, если будет спасена душа»[93].

Если на вопрос о судьбах первой российской демократии немецкие политики и публицисты давали правильный ответ, предвидя ее недолговечность, то в оценках перспектив большевистской диктатуры они кардинально ошиблись. Говоря вначале о неделях, а потом о месяцах, в течение которых Ленин сможет удержаться у власти, они проявляли высокомерную снисходительность и были посрамлены. О том, что «утописты у власти» оказались способными учениками и циничными прагматиками, а завоеванное ими государство совсем не собирается отмирать, заговорили только к лету 1918 г., и то лишь самые наблюдательные из комментаторов германской прессы.

Известия о том, что к власти в Петрограде пришли «пораженцы», и распространение по радио Декрета о мире привели к остановке боевых действий и массовым братаниям на российско-германском фронте. Продолжалась лишь пропагандистская война – вернувшийся из Стокгольма Радек возглавил международный отдел ВЦИК, он сам писал листовки и брошюры, которые затем распространялись среди немецких солдат. Интересно, что эта пропаганда финансировалась в том числе из средств Антанты – информационное бюро США, которое возглавлял Эдгар Сиссон, давало Радеку деньги на закупку печатных машин[94]. В свою очередь, немецкие офицеры под покровом братаний продолжали свою работу по разложению русской армии[95].

Как уже отмечалось выше, Декрет о мире был обращен к правительствам всех воюющих стран. Ленин выставил на торги остатки внешнеполитического потенциала разоренной России, что не исключало и сохранения страны в лагере Антанты. В первые недели после Октябрьского переворота лидеры большевиков вели активные контакты с ее дипломатическими и военными представителями в Петрограде. Те «убеждали свои правительства, что большевизм не безнадежно прикован к германской колеснице и что Россию можно еще спасти для дела союзников»[96]. Но в Лондоне и Париже одна только мысль об установлении прямых отношений с «узурпаторами» бросала государственных деятелей в холодный пот. Берлину мир на Востоке был гораздо важнее, чем Антанте – призрачная перспектива возвращения в свои ряды ненадежного союзника. Такая ситуация сложилась после неудачного наступления русской армии в июне, и захват власти большевиками ее не изменил. «Англо-французские империалисты сейчас вести переговоры о мире не согласны, а немецкие империалисты согласны», – писал Ленин еще в августе 1917 г.[97]