Более осторожный генерал Вильгельм Гренер в тот же день отметил в своем дневнике, что ему не понравилось, в каком торжествующем тоне войскам сообщили о событиях в Петрограде[66]. Но уже через день его настроение изменилось – Гренер согласился с тем, что новая ситуация позволит Германии снять с восточного фронта крупные силы и перебросить их в Италию. В своей первоначальной реакции на захват власти большевиками генералы кайзеровской армии не были одиноки. Это событие повсеместно рассматривалось как нежданное чудо, которое позволит стране с победой выйти из войны[67]. В Берлине в первый момент даже не поверили в подлинность Декрета о мире. На совещаниях в МИДе обсуждался вопрос, не является ли его публикация хитрым ходом английской пропаганды с целью дискредитировать «правительство максималистов»[68].
Перед правящими кругами Германии вновь замаячил шанс превратить Россию в своего бессловесного вассала. Один из лидеров национал-либеральной партии Аксель Рипке заявил 7 декабря 1917 г.: «Русская демократия лишь тогда сможет начать свою мирную деятельность, когда германский милитаризм закончит свою победоносную работу»[69]. Представитель МИДа при ставке Верховного командования сообщал 25 ноября, что, по мнению военного руководства, «ситуация развивается в выгодном для нас ключе, надежды на мир любой ценой растут… Число просьб о перемирии увеличивается… Ленину удалось завладеть фронтом. ОХЛ считает весьма желательным отправку денег ленинскому правительству»[70].
Правители Германии, казалось, имели все основания радостно потирать руки: поддержка левых радикалов как фактора, раскачавшего внутриполитическую ситуацию в России, себя оправдала. Деньги, которые российские социалисты в эмиграции получали через Парвуса, отправка их через территорию Германии в «пломбированном вагоне» – все это привело к желательному эффекту. 3 декабря 1917 г. статс-секретарь внешнеполитического ведомства Рихард Кюльман сформулировал новые предложения в телеграмме, предназначенной для доклада кайзеру. «Развал Антанты и создание вследствие этого более благоприятных для нас политических комбинаций является высшей целью дипломатии в условиях войны. Самым слабым в неприятельской цепи оказалось русское звено, поэтому его следует постепенно расшатать, и, если возможно, устранить. Достижению этой цели была посвящена наша деструктивная работа в тылу у русских войск, прежде всего поощрение сепаратистских тенденций и поддержка большевиков». Благодаря средствам, которые мы направляли по разным каналам и под меняющимися вывесками, им удалось «наладить работу центрального печатного органа „Правда“, развернуть активную агитацию и значительно расширить первоначально узкую базу своей партии»[71].
В отличие от правящих кругов Германии, оценки Октябрьского переворота немецкими социалистами не отличались единством. Социал-демократическая партия (СДПГ), занявшая в августе 1914 г. проправительственную позицию, находилась в состоянии внутреннего раскола. В апреле 1917 г. ее левое крыло образовало Независимую социал-демократическую партию (НСДПГ), стоявшую на пацифистских позициях и считавшую себя хранительницей принципов революционного марксизма. Левое крыло независимцев в лице группы «Спартак» имело известных в рабочем движении вождей – Карла Либкнехта и Розу Люксембург – но оставалось группой радикальных интеллектуалов без массовой поддержки.
Еще до Октябрьского переворота спартаковцы – германские единомышленники большевиков – отмечали не только близость «победы социалистического пролетариата в России», но и заинтересованность в этом Германии и ее союзников. «Срок, отмеренный для свободного развития русской революции, равен сроку продолжающейся войны… русский пролетариат в своей борьбе за всеобщий мир борется за веревку, которая будет затянута на его собственной шее»[72]. Каждое из течений социалистов должно было определиться по отношению к Советской России, что явилось дополнительным фактором идейного размежевания. «Большевизм стал тем катализатором, который в теории и на практике отделил социальных революционеров слева от парламентских реформистов справа»[73]. Однако это проявилось не сразу. Рупор последних газета «Форвертс» писала 5 декабря 1917 г. о том, что «максималистское правительство наводит порядок в стране», разрушенной политическими склоками предшествующих месяцев, причем делает это в интересах российского пролетариата[74].
12 ноября 1917 г. НСДПГ выпустила воззвание, приветствовавшее победу большевиков. В листовках группы «Спартак» Октябрьский переворот в Петрограде был встречен с восторженным энтузиазмом и сразу же получил трактовку в духе классического марксизма: «…русские пролетарии борются сейчас, опираясь на крестьянство, за удержание и укрепление только что завоеванной ими государственной власти»[75]. Карл Либкнехт, находившийся в тюрьме, рассказывал о своей первой реакции на известия о свержении царского самодержавия в духе восторженной религиозности: «…в моей камере как будто просветлело, и я услышал глас спасения»[76]. Победа большевиков утвердила его в симпатиях к России, самоотверженность российских рабочих он неизменно противопоставлял пассивности их немецких товарищей.
Признание независимости Финляндии стало демонстрацией серьезности намерений советского правительства, рабочие воюющих стран увидели в этом перспективу скорейшего окончания войны, «победу русской партии мира»[77]. В декабре 1917 г. «Форвертс» предлагал выдвинуть Ленина и Троцкого на Нобелевскую премию мира[78]. Скандинавские страны играли особую роль в поддержании контактов между большевиками и немецкими социалистами на исходе войны. Информация о положении дел в Советской России шла в Европу через Заграничное бюро ЦК РСДРП(б) в Стокгольме. Карл Радек, отправившийся из Швейцарии в «пломбированном вагоне» вместе с Лениным, не получил разрешения на въезд в Россию и включился в работу бюро, издавая на немецком языке бюллетень с переводами основных статей газеты «Правда». Вацлав Воровский, возглавлявший стокгольмское бюро, поддерживал постоянный контакт с советником германского посольства Рицлером[79]. В конце 1917 г. в Копенгагене прошла неформальная встреча Воровского с одним из лидеров СДПГ Филиппом Шейдеманом. В германском МИДе она вызвала подозрения, что социал-демократы начинают вести собственную внешнеполитическую линию, нацеленную на достижение мира без аннексий и контрибуций[80].
Там же, в Стокгольме, в сентябре 1917 г. состоялась конференция левых социалистов-интернационалистов, входивших в Циммервальдское движение. Хотя в повестке дня стояли антивоенные акции, дискуссия вращалась вокруг событий в России. Секретарь Циммервальда Анжелика Балабанова, организовавшая конференцию, в своих воспоминаниях особо отмечала острую полемику между Карлом Радеком, отстаивавшим курс большевистской партии на скорейший захват власти, и оппонировавшим ему меньшевиком П. Б. Аксельродом. «Хотя мы и презирали лично Радека и считали его вульгарным политиком, мы знали, что на карту поставлена судьба русской революции, а в этот момент эта революция была единственной искрой света на черном горизонте»[81]. Такую точку зрения разделяло большинство участников конференции, проголосовавшее за лозунг всеобщей политической стачки, которая должна была начаться одновременно во всех воюющих странах.
