XVI

Поэзия детства испарилась. Иллюзию вседозволенности сменила беспомощность. 90-тые годы накрыли с головой своей шумной, беспринципной наглостью. Наивность стала считаться изъяном, доброта – дефектом воспитания.  Все перевернулось, смешалось в ликующую волну освобождения. Смыслы утратили свою значимость, светлые идеи ушли в небытие.

Юность обычно смягчает пороки гнусных времен. Подростковый возраст с его гормональными сбоями, циничным восприятием, протестом против всего скучного и душного был своеобразным альтер эго этого  переломного десятилетия. Отчаянное сопротивление отжившему миру полностью отражало бунт мятежной плоти. Бутоны отрочества вспухали, сочились яростью, лопались в кровавом неприятии. Это был не просто бунт нового поколения – это была война миров и идеологий. Война, которая закончилась общим поражением. Победителей не существовало, но ценности изменились.

Деньги стали единственной мерой добра и зла. Накопления людей обесценились. Началась денежная реформа, которую в истории потом назвали «конфискационной». Буквально за одну ночь люди потеряли все нажитое непосильным трудом. Недостаток товаров в советской стране способствовал устойчивому накоплению капитала. Граждане не имели возможности потратить заработанное, так как полки магазинов обычно пустовали. В доступе был только скромный ассортимент продуктов и изделий. Дефицитные товары выбрасывались изредка как исключительное чудо. Эти эпизодические всплески торгового торжества неизменно порождали огромные очереди. Люди выстаивали в них сутками, чтобы приобрести венгерские сапоги, французские духи, зеленые бананы. Размер обуви был неизвестен заранее, как и аромат приобретенной парфюмерии. Вкус незрелых бананов и вовсе оставлял желать лучшего. Но покупателей это не смущало. Запретный плод всегда можно было продать или обменять на что-то более необходимое. Отец Лили, порой ездивший в командировки в Москву, привозил из столицы домой сумки, набитые сластями, косметикой, колбасой. Колбасу ели еще очень долго, край ее становился скользким и немного зеленел. Но в ту пору привередничать не имело смысла. Край обрезался, как и отметались слабые попытки протеста против просроченного трофея. Ведь провинция не обладала возможностями крупных городов. Она была обречена на аскетизм.

Президент СССР Михаил Горбачев, повинуясь внешней силе, издал указ о прекращении приема к платежу денежных знаков Госбанка. Он же подписал ограничение о выдаче наличных денег с вкладов граждан. Это сообщение стало шоком для всех жителей огромной, неизменно стабильной страны в прошлом. Государство, где цены всегда были настолько постоянными, что выбивались даже на нержавеющей стали, опустилось на дно отчаяния.

Реформа готовилась тайно. После выпуска новостей оставалось всего три часа, чтобы не потерять накопления. Вокзалы были запружены. Скупали целые вагоны, чтобы назавтра иметь возможность сдать билеты и частично сберечь деньги. Это была общая, болезненная судорога, паника, крик отчаяния. Люди были недовольны, что пропали все деньги, заработанные честным непосильным трудом. Ведь они рассчитывали купить в будущем квартиры для своих детей, построить дома, улучшить условия своей жизни. Все те бесчисленные вклады, которые люди скрупулезно хранили на черный день в 80-е годы, вылились в случайный ширпотреб, имитацию благополучия, полное банкротство. Деньги на книжках сохранились, но запредельная инфляция нескончаемым потоком уничтожила все сбережения граждан.

Деньги родителей Лили тоже пропали. Спокойствие и уверенность в завтрашнем дне улетучились, будущее заглядывало в глаза неизвестностью. Утро переломного периода накрылось пеленой тумана, в тусклых недрах которого таились когти голода. Предприятия разорялись, люди перестали получать зарплаты, настоящее крошилось острым стеклом безысходности.

Евгения Александровна лишилась дохода. Выплаты бюджетникам задерживали на долгие месяцы и не гарантировали в будущем. Она уволилась и пошла в лабораторию на завод. Там зарплату выдавали колбасой, макаронами, водкой. Отец Лили, работая инженером, приносил домой сумму, которая равнялась плате за коммунальные услуги. И подобное положение семьи в то время еще являлось показателем стабильного достатка. Они не выживали по меркам 90-тых, а процветали. Макароны варились нескончаемым пресным потоком, душили углеводной неизбежностью. Однообразие меню и вовсе притупило их вкус. Когда Коля в школе опрометчиво пожаловался одноклассникам на то, что видеть уже не может постылые рожки, дети искоса посмотрели на него, как на зарвавшегося буржуя. Вымя заменило мясо, горькие зеленые орехи из ближайшего заброшенного сада – сладости. Хозяйки творили буквально из пыли и стружек чудеса кулинарии. Голод – изобретательный субъект. Он преподает разуму горькую науку с особым искусством, мотивируя на творчество из пепла.

На смену выдержанной монохромности телевидения пришли яркие всполохи кричащей рекламы и низкопробных сериалов. Они словно оглушали тот тихий, вдумчивый прежний мир своей нарочитой беззастенчивостью. Отсутствие социальной помощи и глубокий кризис превращали экран телевизора в единственную отдушину, мечту о далеком зарубежном рае. Западные страны в их непознанной красоте сияли как что-то недостижимое, элегантное, благородное. Контраст нищих дворов, пустых полок магазинов, талонов, выделенных на социально значимые продукты, с картинкой на светящемся экране был очевидный. Люди слепо подражали телевизионным героям, которые уже жили в мире их грез. Все это не могло не повлиять на культурные особенности и на лексикон граждан. Уровень мышления стал неуклонно скатываться вниз и деградировать. Он базировался не на сфере интеллектуальных достижений, а обладал оскалом меркантильного желания получить все и сразу. Но разве это не было задумано изначально правительством, изменившим ход истории? Великая держава за короткий промежуток времени была осквернена в грубой форме и продана за тридцать сребреников.

Опороченная земля мгновенно пропиталась развратом и криминалом, словно кто-то ловко совершил жертвенное кровопускание. И вся та лишняя накипь, зараженная жижа, бурлящая в чреве первого этапа капитализма, хлынула всей мерзостью прорвавшегося нарыва.

Проституция уже не являлась чем-то выходящим за рамки привычной морали. Она была источником спасения, пропуском в лучший мир. Мир, где всегда есть ужин, импортная одежда, гарантированное жилье.  Сегодня эскорт – дело не почетное, но доходное и вполне добровольное. В лихие 90-е ночные жрицы были поставлены в совершенно иное бесправное положение. Они превращались в запуганных сексуальных рабынь без права на побег. Молодые девушки являлись в лучшем случае выгодным товаром, в худшем – одноразовой игрушкой со смертельным исходом. В сексуально рабство даже отдавались дети, не имеющие никакой возможности защитить себя в то безумное время. Некоторых рабынь оставляли для использования в российских борделях, остальных продавали за рубеж. Девушек и детей похищали прямо на улицах. Газовый баллончик, казалось, навсегда поселился в сумке Лили и пугал ладонь, постоянно засунутую в приоткрытый замок, своей стальной прохладой. Игры во дворе в темное время суток стали попросту опасны. Сколько юных надежд, непрожитых судеб было уничтожено в то время? Сколько понятий извращено, сколько фальшивых соблазнов целенаправленно создано? Ад перестал существовать на страницах книг, он спустился на землю и воспламенился в распутном величии.

Денег не было почти ни у кого, кроме первых зарвавшихся нуворишей, подмявших под себя народные ресурсы, и чиновников высокого ранга. Пенсионеры дрожащими тенями искали бутылки на улицах, чтобы позже сдать их в пункты скупки вторсырья и заработать копейку. Они экономили на еде, лекарствах, лишившись прочного запаса накоплений за все советское время, который они с грустной ностальгией величали «гробовые».  Бюджетники вынужденно уходили торговать на улицу, ездили в Польшу на заработки.  Среди новоявленных  челноков можно было встретить преподавателей ВУЗов, инженеров, врачей. Это перестало удивлять. В душах поселился постоянный страх, что завтра на столе может не оказаться привычного куска хлеба. Если у кого-то были родственники в деревне, то такой человек считался любимцем фортуны, так как имел гарантированную возможность выжить.