III

Одиночество Лили объяснялось не только разочарованием матери. Роль отца в воспитании ребенка тоже была довольно условной. Это не было роковым стечением обстоятельств или редкостью в то время. Модель семьи в Советском Союзе являла собой примерно одинаковый шаблон качеств родителей: заботливая мать, успевавшая разрываться между основной работой, бытом и воспитанием детей и отец, который являлся сокровищем и достижением по умолчанию и избавлялся от мелкой суетности семейных проблем.

Евгения Александровна с ее красотой, смелым взглядом на мир и отсутствием сомнений примерно до двадцати пяти лет купалась в выборе поклонников и обожании. Она не испытывала тревог  даже по поводу своего возраста, который на тот момент уже казался избыточным для начала вступления в брак. Но внезапно все подруги оказались связанными семейными узами, а мать с каждым днем все больше попрекала ее за легкомысленность и перебор женихов. Устойчивая привычка быть на голову выше всех сыграла немаловажную роль в ее решении. Она подумала, что именно теперь  пришло удобное время, и с присущим ей спокойствием и уверенностью  выбрала себе партнера для жизни. Выбрала не потому, что отчаянно любила этого человека или предельно восхищалась им. Он просто отвечал ее целям и потребностям в определенный период времени. Мужчина был из хорошей интеллигентной семьи, обладал спокойным характером и проявлял к Евгении Александровне неизменный и ровный интерес, не отвлекаясь на другие соблазны. Чувство его было довольно вяло и безынициативно, оно словно плавало в еще не застывшем студне, напрасно силясь обрести цельную форму. Но его привлекла не только внешняя красота будущей жены, но и ее властная сила, которой ему так часто не доставало в жизни самому.

Алексей Леонидович Смирнов вполне оправдывал свою фамилию и безропотно принял узы брака, как и положено примерному члену общества в то время. Манеры его были консервативны и приличны, предложение поступило в сдержанной форме и в положенный срок. Евгения Александровна не обращала внимания на его неказистую и неправильную внешность. Внешний облик человека для нее имел значение только как отражение в зеркале или повод для сравнения в свою пользу. Лилю изначально она видела как продолжение самой себя, боковой побег дерева, который по умолчанию должен быть совершенным. Как только она убедилась в его неказистости и кривизне, побег тут же стал инородным телом в ее глазах.

Алексей Леонидович являл собой образец тщедушности и болезненности. Природа не одарила его крепким телом и физической красотой. Это был мужчина среднего роста и с невзрачным лицом. Вся сила его плоти ушла в густые темные волосы и брови. Напряженные и испуганные черные глаза всегда прятались в этих бровях, как звери в надежных зарослях, защищающих их от выстрелов охотников. Жизнь словно преследовала его и являла угрозу. Дух Смирнова всегда был сомневающийся и болезненный, под стать немощному телу. Но мать воспитала его в безусловной любви и обожании, и это прибавило уверенности слабому с рождения ребенку. Он не смог стать сильным и волевым человеком в естественном смысле, но амбиции его были непомерны и, встречая преграду на пути, он все же преодолевал ее, карабкаясь и спотыкаясь. Вовсе не сила духа определяла победу, а внутренний капризный протест и зависть к более удачливым соперникам. Побеждал не талант и размах, а вкрадчивая усидчивость и терпеливое ожидание.

Так случилось и с матерью Лили. Не обладая качествами более сильных противников, он покорил Евгению Александровну серьезностью намерений и деликатностью подхода. Точнее она увидела все эти положительные смыслы в собственных глазах, потому что жизнь довольно часто отражается в глазах человека в той форме, которая близка его мировоззрению. Мы слепы к чувствам других людей, наделяя их мир нашими собственными фантазиями и домыслами. Так случилось и с родителями Лили. Они вышли за надуманные смыслы, которые исказили реальность. Выбрали иллюзии, а не факты. И разочаровались в конечном итоге. Это было неизбежно.

Отдаление двух чужих людей не было постепенным. Оно возникло в самом начале. Возникло как вынужденная норма, которую сформировало Советское общество, формируя благонравные ячейки, не противоречащие стандартам. Родители Лили притерлись, притерпелись друг к другу, никогда не помышляя о разводе и не изменяя друг другу. Но их взаимное существование не обладало глубоким смыслом и плодотворным взаимообменом. За пределами семьи их взаимное отчуждение выглядело вполне убедительным счастьем. Внутри же серый пепел чувств и желаний рождал только тишину, равнодушие и неизбежное разочарование. Лиля выросла в атмосфере отчуждения и двух телевизоров, включенных  в разных комнатах. Иногда случались скандалы (инициатором их неизменно выступала Евгения Александровна), но они редко представляли собой разгул стихии в первозданном виде. Скорее были подобны бесплодному грохочущему небу без дождя. Пустота упреков сгущалась, душила глухой неизбежностью, рокотала в бессмысленном порыве и утихала, не принеся живительной влаги. Компромисс был подобен усталости. Уставала Евгения Александровна не только из-за утраченных надежд, но и от обычной физической нагрузки, которая была непомерной. Труд учительницы выжимал все соки в течение рабочего дня, но вместо отдыха дома она приступала к дополнительной бытовой нагрузке. Роль мужчины в семье редко включала в себя домашние хлопоты. По сложившейся традиции послевоенного времени мужчины воспринимались скорее как домашний бесценный  декор, их хранили  и лелеяли как редкий феномен, уцелевший после военных событий.  Постепенно гендерный перекос и связанное с ним неравномерное распределение домашних обязанностей укоренилось в сознании общества, приведя к полноценному бытовому патриархату. Алексей Леонидович занимался исключительно вопросами выбора и ремонта техники, строительства или обслуживания автомобиля. Все остальное было для него слишком мелко и не мужественно и выполнялось исключительно по велению спонтанного вдохновения. Он приходил домой после работы, плотно ел приготовленный женой сытный ужин и неизменно садился к экрану телевизора, прося, чтобы дети и жена не мешали его отдыху и не беспокоили его. Евгения Александровна занималась отпрысками, но скорее она обеспечивала комфорт их тел, нежели воспитание чувств. Чувства дети черпали из разных источников, впадающих в реку жизни. Некоторые течения были мутные, некоторые полны первородной свежести и глубины. Домашнее детство Лили было практически немым, скорее состоявшим из звуков и шорохов, всплесков и интуитивных прозрений. Она искала слов  и объяснений, но жизнь пока была тиха. Тем не менее, ребенок придавал тишине какой-то высший художественный смысл, смутную поэзию, одухотворенное музыкальное наполнение. Тишина Лили не была безмолвной. Она была наполнена фантазиями и мечтами. Моцарт сказал, что «Музыка – это тишина, которая живет между звуками». Тишина Лили была именно этой музыкой.

IV

Время рождения Лили выпало на внезапный штиль в бушующем хаосе XX века. Поколение, возникшее после всех мук и кровавых ужасов этого столетия, затаенно выслушивало пережитое от своих предков, съеживаясь от фантомной боли где-то глубоко внутри. Эта боль словно парализовала сердце с рождения, цепко внедряясь в генетическую память и пульсируя в крови спазмами страха.

Первые осени, зимы и весны Лили проходили в четко установленном ритме однообразного вальса: шаг – детский сад, прогулка по парам за ручку, обязательный послеобеденный сон и насильственное кормление; два – возвращение в уставшие недра семейного очага; три – редкие минуты свободного счастья, потраченные на настоящие удовольствия, питающие радостью ее детскую душу.

Трудно представить себе зрелище более унылое, чем детский сад, существовавший в Советском Союзе на переломе 80-х годов. Лиля каждое утро с отвращением заходила в ветхое, зевающее обшарпанными стенами здание. Покосившийся инвентарь детских площадок, сломанные качели, тесные и темные лестницы с узкой пастью выщербленных зубов-ступеней, словно поглотившие солнечный свет и надежду. Кто знает, чем было вызвано стремление взрослых поместить детей в такую сырую, тесную и неуютную клетку. Но попадающему в лестничную клетку ребенку искренне казалось, что он проглочен неведомым, затхлым чудовищем. Чудовище скалилось покосившейся дверью дверного проема и угрожающе скрипело костями несмазанных петель. Два глаза узких окон в припотолочной выси косились на ошарашенных внезапным переходом детей. И все то, что цвело на улице кипенью сирени, золотилось бликами пробуждающейся природы, было наглухо и с остервенением перечеркнуто нутром безобразного здания.