Детская комната вместо того, чтобы радовать неискушенные сердца яркими цветами и ясным, солнечным пространством, являла собой серый куб с обсыпавшимися стенами и потолком. Окна грозно ощетинились в решетчатом строе стальных решеток. Когда эту комнату прорезал случайный луч солнца, весь затертый до крайности пол покрывался словно сетью, словившей детей в свою неотвратимую западню.
Мир садика представлялся чем-то вроде круга ада, наказанием за несуществующие грехи – собственные, и грехи свершившиеся – родительские. В этом серой мышеловке, такой неуютной, застоявшейся и пыльной внутри светилась только одна мысль: «Когда же наступит вечер?». Она рефреном отбивала ритм в каждом ребенке и душила отчаянием. Время в детстве тянулось неумолимо долго. Судя по забору на детской площадке, состоявшему из толстых выгнутых прутьев, жажда освобождения посещала не одно поколение детей. До какого предела отчаяния следовало довести ребенка, чтобы он всем своим немощным тельцем так бился о стальные прутья? Словно нежная и хрупкая птица, попавшая в силок. Птица с крыльями, перерезанными от самого рассвета жизни.
Как и подобает подобной среде, персонал заведения был выбран в полной гармонии с окружающей атмосферой. Тучная воспитательница Варвара Николаевна служила верным отражением передового социалистического работника. Все, что не вписывалось в формат ее собственных убеждений, расценивалось как отклонение от нормы, губительное для воспитания подрастающего поколения. Слабая попытка ребенка тихим голосом высказать свое собственное мнение пресекалась тупым топором ее непогрешимого жизненного опыта. Заслышав тяжелую поступь и шелест белого халата, дети старались казаться невидимыми, с застывшими масками лиц пытались замаскироваться под серость стен. Всю резвость, свойственную счастливому детству, словно заливало свинцом никогда не улыбающихся глаз воспитательницы.
Лиля еще долго помнила, каким трепетом охватывали ее первые попытки рисования. Яркие линии, неуверенные штрихи и отсутствие ограничений и шаблонов, свойственное каждому в детстве, словно пылающей радугой преображали светлые листы бумаги, такие скучные в своей первородной однотонности. Когда ребенок еще не знает, что солнце непременно круглое, а дом обязан быть нарисован со скатной крышей – его подсознательный мир творит чудеса. Рождаются эфемерные замки, снег падает на южные пальмы, а сами пальмы становятся похожи на сонных медведей. Мир души, грот настоящей внутренней правды, правды не навязанной, а искренней и совершенной в своей первозданности окружал мечтающую девочку.
Перелом произошел резко, стремительной петлей затянувшись на слишком самонадеянной самостоятельности Лили. Суровый лик Варвары Николаевны с волевым тройным подбородком явился в групповую комнату и громогласно заявил:
– Дети! Все взяли по одинаковому листку бумаги, сели тихо по своим местам и не смели шуметь. Даю Вам ровно час, чтобы вы нарисовали дерево!!! Как его рисовать, я сейчас научу.
Толстые пальцы-сосиски цепко схватили запищавший от отчаяния кусок мела и принялись водить по доске кривые жирные линии. Доска прогибалась в ужасе испуганного омерзения, пол скрипел под увесистыми шагами. Малыши застыли, словно прикованные взглядом к черному провалу доски.
– Что за шорохи в группе??!! Всем сидеть неподвижно и следить за моими действиями. Вот ствол!! Он обязан быть тонким, изящным и прямым. Сверху рисуем шарик листвы – это крона. Когда крона идеально вписывается в окружность, дерево приобретает правильную завершенность. Теперь красим!! Я кому сказала, сидеть как мыши???!! Все стволы вы должны будете покрасить в коричневый цвет. Листья следует заштриховать зеленым карандашом. Время пошло, через час я вернусь и все проверю. И если хоть одна тварь будет вести себя громко – поставлю в угол на два часа!
Все принялись усиленно выполнять приказ в отведенное для работы время. Нежным шорохом ласкали слух карандаши. Склоненные головки светились счастьем творчества, позабывшего тюремный регламент задания. Лилю увлек вихрь ее внутреннего дерева. Оно словно выросло из глубин ее сердца, раскинулось стремительными, витиеватыми ветвями. Ветвями, ажурно прочертившими всю поверхность листа. Все дальше раскидывался ствол, переживший не одну историю человеческой жизни. Потом появились листья, разноцветными гроздьями обнявшие своего отца-великана. Ветер свистел в кроне и трепетал осколками звезд. В дупле дерева поселилась птица в средневековом платье, встречавшая гостей гостеприимными трелями. И случилось так, что в гости к ней с самого неба спустился человек в сияющих одеждах, и они еще долго пели друг другу о вечной музыке, пронизывающей все сущее в этом мире. Музыки, воплотившей в себе ветер, свет ночного неба и трели птицы. Мир звезд связался в тугой узел с тихими вздохами засыпающего заката. Дерево все тише склонялось к земле и доверчиво засыпало.
Внезапно цветную канву незаконченного бумажного рассказа прочертил кривой укор огромной тени. Сирена, нарушившая ночную гармонию сказки, выла пронзительно и неумолимо.
– КаааК? Как, я спрашиваю!!? (слюна билась из огромного рта Варвары Николаевны, и казалось, что удар хватит ее такое крепкое и лоснящееся багровым румянцем лицо). Да как ты, мерзавка, могла ослушаться свою воспитательницу и нарисовать такое безобразное дерево?
Мощной пригоршней воспитательница сгребла лист, испуганно затрепетавший в цепких пальцах, и стремительно разорвала.
– Самовольничать вздумала? Тонкий коричневый ствол оказался выше твоего понимания? Немедленно в угол и не сметь возвращаться в детскую до ужина!!
Лиля простояла в углу до вечера. Но не горечь обиды застилала ее воображение. И не покорная усталость сковывала тело. Она скорбела над человеком в серебристых одеждах, которому одним неосторожным движением упитанных пальцев оторвали голову. Лиля плакала над птицей, которой прервали песню, вобравшую в себя все доброту вечера. Девочка молила, чтобы дерево, объединившее в светлой гармонии все сущее на Земле и столь безжалостно убитое, успело заронить семя жизни в такую уставшую землю.
Советских детей с пеленок неустанно приучали к бесспорному правилу: взрослый всегда прав. Нет, уважение это не гнездилось глубоко, оно было сродни защитной реакции организма или инстинкту самосохранения. За углом этого же взрослого не запрещалось поливать грязью ядовитых слов и втайне показывать язык. Но все это следовало проворачивать суетливо и в тихой подлости спасительного угла. Так, чтобы взрослая сила не заметила змеиное движение мелкой робости. Но на глазах высоких авторитетов следовало лицемерно улыбаться и обращаться неизменно вежливо и корректно. Изнанка личности, выдаваемая за реальное лицо, была основным признаком примерного ребенка. Права свои детям были неведомы. Взрослые не приучали их к мысли отвечать смело, если с ними обращаются несправедливо. Зачастую искривления воспитательной системы заходили настолько далеко, что травмировали хрупкую детскую психику в зародыше.
И жизнь словно разрезало на две половины. В одной из них существовал дом с его целительным сном выходных дней, где утро встречало не сизым обмороком ранних подъемов, а солнцем, нежно льющимся сквозь тюль. Уставшая улыбка матери, склонившейся над кроватью, аромат выпечки, умиротворение, разлившееся по всему телу… Жизнь в выходные дни была подобна волшебству. Евгения Александровна словно оживала после череды пригибающих ее душу трудовых будней, ее глаза начинали сиять безмятежным светом. Пятна акварели превращались под ее тонкими руками в стремительный круговорот непрекращающейся сказки. Книжки с картинками, вместившими в себя целый мир, с тихим шорохом ласкали тишину комнаты. Голос матери, такой низкий и полный тепла, растворялся в закоулках восторженного внимания. Дни субботние, дни воскресные… в чем таилась их такая простая и незатейливая прелесть?
Но нож понедельника стремительно разрезал начинающую отвердевать базу счастья. Поезд будильника нервным визгом проносился по остывающим рельсам сна. И снова следовали уроки прогибания под сильную личность, несправедливые обвинения и покорность заведенному режиму. Сложно передать всю дьявольскую изобретательность воспитателей детского сада. Их воображение питалось отнюдь не любовью к расцветающей жизни. Скорее их успех напрямую зависел от ломки личности, словно они вымещали все свои разочарования на детях. Лиле всегда казалось, что когда Варвара Николаевна приходит домой, то первым делом не обнимает любимого супруга, не кушает с влажным хрустом отменного аппетита, а достает огромный блокнот под названием «Мои состоявшиеся жертвы». Сложно представить, чем руководствовалась эта пожилая, грузная женщина, когда в ее воспаленном мозге рождались угрозы, оглушительным потоком падающие на головы детей. Она являла собой пульсирующий фонтан. Правда, вода в нем была отравлена ядом садизма. Лиля очень ясно представляла блокнот воспитательницы. Он был в толстой крокодиловой коже, вытертый временем и состоял из свода законов об укрощении малолетних сволочей. Эти законы выглядели примерно так:
