Домострой Марева гнил. И гнил с головы.

Но была еще одна причина, по которой Кисейский прищурил глаза. На широком следе он обнаружил еле заметные отпечатки, проявившиеся только тогда, когда новый снег припорошил холм. Кто-то шагал по шлейфу от тела Ольги, чтобы его собственные следы не были заметны…

– Спустя несколько минут, – подвела Матрена, – из-под моста донесся крик. Свидетели не обнаружили на поверхности льда ничего, кроме корзины с утварью.

Не прошло и получаса, как в записной книжке Кисейского возникла новая иллюстрация. Широкоплечий мужчина в высоком треухе стоял напротив темной чащобы, утопая в снегу покалено. В одно руке он держал топор, а через его плечо была перекинута связка хвороста. Михаил опустил берестяной блокнот, но картина почти не изменилась; сосны, усыпанные пластами снега, все так же покачивались на ветру, темнея в глубине леса. Только человек, являвшийся главным действующим лицом его рисунка, пропал.

Экспедитор с Матреной прибыли к месту бесследного исчезновения лесоруба-Семена, растворившегося в метели у этой чащи третьего декабря.

Кисейский не мог объяснить этого, но смотря в чащобу сплошных деревьев, подобных слоям театральных декораций, скрывавших арьерсцену от взора зрителя, он чувствовал, как что-то тянуло его туда. Ритмичный и протяжный хруст многолетних стволов, напоминавший дыхание. Ленивый рокот клюва пестрого дятла, похожий на биение сердца. Михаил чувствовал, что смотрел в пасть ужасающего исполина, готового сомкнуть на нем зубы.

Все его инстинкты кричали об угрозе, но профессиональное любопытство было сильнее. Кисейский стал медленно приближаться к кромке леса. Как вдруг он остановился, ведь понял, что потерял из виду Матрену. Следователь принялся удивленно оглядываться по сторонам, пока не обнаружил крестьянку далеко за своей спиной.

Некогда бесстрашная и неприкасаемая девушка смотрела в хищную чащу с ужасом, обхватив себя руками; не чтобы согреться, а успокоиться.

– Матрена! – подозвал ее Кисейский. – Иди сюда! Мы должны исследовать место исчезновения!

Тишина. Подол экспедиторского мундира и длинные волосы протеже взвил общий порыв ветра. Метель усиливалась.

– Нет… – дрожащим голосом произнесла крестьянка.

– Почему? – удивился Михаил. – В чем дело?

– Простите, Михаил Святославович… – запинаясь, продрожала она, – но я не очень люблю заходить в лес…

Острые и недоумевающие черты Кисейского медленно обмякли, когда он заметил, как сильно побледнела Матрена. По личной причине лес пугал ее до такой степени, что приближение к нему вызывало физический дискомфорт. Михаил вновь устремил взгляд в жуткую чащу, точно выбирая, чем он не был готов пожертвовать. Потенциальная зацепка или целый ворох улик, полезных в дальнейшем расследовании сидели на одной чаще весов. Но душевное благополучие напарницы были на другой.

Покачав головой, экспедитор направился к встревоженной крестьянке, чтобы покинуть злосчастную лесную кайму как можно скорее. Кисейский не знал, что случилось с Матреной в этой чаще и оставило на ее сознании такой глубокий, ноющий шрам, но был уверен в одном. Заставлять эту умную и талантливую девушку страдать ради его прихоти, было последним, чего он хотел.

– Ты права! – приободряюще воскликнул экспедитор, резво пробираясь сквозь метровый снег. – В лесу мы замерзнуть всегда успеем!

Крестьянка проводила чудного столичного гостя удивленным взглядом, когда, вдруг, болезненная, призрачная безружь уступила место зимнему румянцу на ее щеках. Матрена перестала дрожать и тепло улыбнулась, признательно и искренне, чего у нее не получалось сделать уже очень давно. Наступая на проложенные Кисейским следы, она зашагала к соломенным крышам, оставив леденящую душу чащобу позади.

Напарники не могли знать этого, но как только они отошли достаточно далеко, темная фигура мелькнула между деревьев, звеня цепями.

Нечто терпеливо стерегло их в лесу, и наверняка было в ярости, когда благодаря Матрене Кисейский поменял свое решение в самый последний момент…

***

Обследовав еще несколько мест происшествий, некогда скованные и неуклюжие незнакомцы, а ныне радушные приятели, хорошо узнавшие друг друга лишь за один декабрьский полдень, весело шагали по темнеющей улочке. Конечно, никакие высокие масляные фонари, подобно тем, что стояли на набережной Невы возле Петровского Зимнего дворца, не могли освещать переулки нищей деревни. Единственным источником тусклого света были немногочисленные окна; крестьяне принялись зажигать свои лучины и топить печи.

После того, что произошло у подножья виадука, Кисейскому стало очень интересно, каким образом Матрена сумела выработать такую впечатляющую стойкость на льду. Выяснилось, что крестьянка была не понаслышке знакома с подледной рыбалкой, которой каждую зиму занимались ее родители-удильщики. С трех лет она заинтересованно наблюдала за процессом, а потом начала делать это и сама.

– Стоило льду на Цветочном схватиться, – радостно вспоминала протеже, – как ты прыгаешь в салазки и мчишь ко льду вместе с ветром и метелью! Лунки, из которых носили воду коровам, всегда были готовы заранее! Закидываешь конский волос, а через часок-другой у тебя в корзине уже три окуня! – Матрена сделала тон чуть менее восторженным, когда поняла, как эмоционально описывала свое любимое дело. – Ну, это если повезет, – застенчиво добавила она.

Конечно, Кисейский не был против. Наоборот, ему нравилось слышать такие искренние и яркие эмоции в голосе своей отреченной напарницы. Он считал, что крестьянка более чем заслуживала быть счастливой, хотя бы в такие редкие моменты.

Взамен следователь решил рассказать Матрене забавную историю о том, как полгода назад Тайная экспедиция при сенате в срочном порядке отправила его в Ярославскую губернию. Семья одного видного вотчинника засыпала Петропавловскую крепость кляузами после того, как помещик таинственно и бесследно пропал на несколько дней, даже не покидая фамильной усадьбы.

– Спустя полчаса поисков, – еле сдерживая смех, проговорил Михаил, – дворянин был обнаружен в личном винном погребе, в который трагично свалился два дня назад, а люк за ним намертво захлопнулся.

Щеки Матрены надулись! Любой другой крестьянин на ее месте был бы в ужасе даже подумать о том, чтобы подписаться под высмеиванием высшего рода заливистым хохотом. Протеже заткнула рот обеими ладошами, но сверкающие и уже почти слезящиеся глаза предательски выдавали ее настоящие эмоции.

– На протяжении двух дней бедный вотчинник был вынужден употреблять в пищу только вино, – еле держать на ногах от буксующего гогота, продолжил экспедитор, – но он не сильно жаловался!

На этот раз Матрена не смогла сдержаться! Огромное количество теплого воздуха, мгновенно превратившегося в пар, вырвалось из ее рта вместе с громким смехом!

Будучи представителем бомонда и одним из сторожевых псов императрицы, сумевшим достичь признания самой Екатерины II, Кисейский являлся частым гостем множества престижных ассамблей. И одна вещь, которая заставляла экспедитора больше всего ненавидеть, а вскоре и вовсе перестать посещать эти балы, был смех. За эти бесчисленные вечера Михаил услышал сотни различных хохотов, но ни один из них не был смехом радости. Смех претенциозности, злорадства, фальшивого впечатления или почтения, – возможно. Но не радости.

Кисейский был уверен, что искреннее звучание и предназначение смеха полностью стерлось из его памяти, пока он не услышал Матрену. Этот дерзкий и неграненый крестьянский хохот был таким свободным и жарким, без намека на мнимое изящество. Такой смех не был инструментом манипулирования или защитной реакцией, а окном в самую душу.

И, естественно, он был жутко заразительным.

Михаил не заметил, как разразился грохочущим, почти хрюкающим, хохотом сам! По разным причинам смех был для напарников долгожданным высвобождением эмоций, погребенных под тяжелой апатией и горем. Поэтому они забыли обо всем, упиваясь радостью в унисон.