Несмотря на то, что многие крестьяне настойчиво советовали агенту не посещать водный угол ночью из-за множества мифов, которыми тот порос среди деревенщины Марева, Кисейский совершенно не боялся. Он не был суеверным человеком.

Михаил в принципе мало во что верил, и это часто упрощало его работу, однако усложняло социальную жизнь. Он с трудом мог заставить себя искренне интересоваться человеком, полностью построившим свой характер из мнительных или даже религиозных убеждений. Свое неприятие последних Кисейский был вынужден скрывать в целях безопасности, поэтому редко беседовал с кем-либо на эту тему.

Рыбацкий угол оказался именно таким, каким его описывали тяглые, – городом-призраком. Покосившиеся халабуды, больше похожие на заиндевевшие шалаши, устилали набережную как грибы. Одинокий пирс, недалеко от которого встретил свою смерть плотник-Тарас, указывал на противоположный берег Малого Цветочного озера, который с трудом можно было разглядеть в тумане.

Михаил не заметил, как обнаружил себя на краю причала. Лед озера застыл несколько раз, создав множество мутных слоев, поэтому экспедитор не видел своего отражения. Однако он чувствовал отражение внутри себя, и оно принадлежало не только ему; за ним стояла крестьянка Матрена, староста Ячменник, писарь Ираклий, дюжина целовальников и толпа крестьян, напуганных и потерянных. Все они рассчитывали на его ум, дедукцию и решимость, и только сегодня экспедитор в полной мере осознал, что не сможет предать их доверие, ну или, по крайней мере, ее доверие…

Внезапно глухой стук донесся из-подо льда. Кисейский медленно опустил дрожащий взгляд вниз, но картина не изменилась.

Должно быть, ему показалось.

Последние окна на мезонине земской избы затухли, гремучая зимняя ночь полностью поглотила Лазурное Марево. Только когда деревня окончательно исчезла из виду, далекое красное свечение, просачивавшееся сквозь сплошные ряды деревьев, можно было заметить. Оно отбрасывало тусклый отблеск на сверкающий снег у кромки густого ельника. Источник кровавого света прятался глубоко в лесу и оставался абсолютно неуловимым, пока деревню освещало хоть что-то, кроме холодных звезд.

Крестьяне всегда боялись заходить в лес, окружавший их собственные дома как тюремная стена, слишком глубоко. Именно поэтому никто из них не знал о маленькой покосившейся землянке, неоткуда возникшей в глубине хищной чащобы этой зимой. Истоком потустороннего киноварного сияния было единственное слуховое окно зловещего деревянного склепа как круглый глаз циклопа, наблюдавшего за Маревом мимо деревьев.

Из приоткрытой двери хлева доносился болезненный человеческий хрип. Казалось, кто-то хотел закричать, но не мог, поэтому ему оставалось жутко выть как неспокойное приведение…

Интерьер сарая напоминал мастерскую сыромятника, пришедшего из самой преисподней. Шаткие стены оказались покрыты калейдоскопом двуручных пил, заточенных скобелей и тесаков, чьи гнутые лезвия были усеяны агрессивными бандитскими зазубринами и вымочены кровью до самой рукояти. С кончиков лезвий кровь стекала на рабочий станок, омывая рудой извилистый ручной секач, словно закаляя его в страданиях. Источником тусклого красного света, обволакивавшего помещение, был слюдяной фонарь, застекленный алым витражом, стоящий на угловой полке для домашнего иконостаса.

Злополучный мучительный стон тянулся с противоположного угла проклятого амбара. Человеческая фигура, почти полностью сокрытая во мраке (только простые контуры расставленных рук и ног были подчеркнуты красным свечением лампы), оказалась растянута по стене веревками как дубленая звериная шкура. Лишь только тело шевелилось, а точнее болезненно подергивалось как рыба, выброшенная на берег. Этот человек был жив… но его судьба давно была предрешена.

Звеня цепями и тяжело дыша сквозь маску штопаной кожи, Одноглазое Лихо протянул рукав изорванного бурого кожуха к кровавому верстаку. Ладонь монструозной горы плоти, спрятанная под перчаткой из толстого сукна, сжала рукоять секача и подняла его. Паранормальной душегуб вытянул свою единственную челюсть в ужасающей садисткой улыбке и занес скорняцкий тесак над грудью обездвиженной жертвы как ритуальный кинжал.

Глухая чащоба проглотила очередной душераздирающий вопль…

***

Погрузив руки в глубокие карманы своего зеленого мундира как в теплую воду и задумчиво пиная ледышки, Михаил Кисейский шагал по одному из многочисленных снежных окопов, встречавшихся на пороге земской избы. Именно там он договорился встретиться с Матреной, удивительной крестьянкой, заставшей его врасплох и серьезно заинтересовавшей своим непосредственным интеллектом и решительным настроем в поимке Одноглазого Лиха.

Несмотря на то, что Кисейский без сомнения заметил в протеже думного дьяка огромный потенциал, он не был готов доверять ей помощь в расследовании так просто, каким бы смелым и амбициозным не было ее желание. Матрене следовало показать экспедитору Тайной канцелярии, что она способна не только рассуждать, но и действовать как он. Что она будет готова столкнуться с опасностью лицом к лицу, когда другого выхода не останется.

Солнце прошло большую часть горизонта, ведь все утро Михаил проводил допросы самого различного контингента Лазурного Марева. Он усердно выуживал из родственников и знакомых жертв хотя бы немного сведений относительно внешности и повадок душегуба, чтобы вычислить его почерк и предугадать новое нападение.

Первая косая избушка, на пороге которой оказался экспедитор этим утром, принадлежала старушке-Агафье. Она была той бедной, пожилой крестьянкой в спальном чепце, которая оказалась достаточно смелой, чтобы в подробностях описать атаку Лиха на массовом допросе видоков. И помощь светлой старушки не ограничилась этим, ведь из ее сегодняшнего свидетельства Михаил узнал еще больше бесценных данных. Экспедитор до сих пор мог слышать ее хриплый голос:

– Сперва я была готова поклясться, что двое латрыг сцепились по пьяни, – потирая костлявые руки, то ли от холода, то ли от тревоги, говорила Агафья. – Когда я пригляделась, я поняла, что это была охота. Но так не охотится человек, только зверь; гнутый секач заменял чудовищу когти и клыки. А человек был добычей…

Следующей была Марфа, вдова самой первой жертвы кровожадного маньяка. Рыдая и сморкаясь в тряпку, она описывала Кисейскому все, что смогла услышать через закрытую дверь:

– Спустя пару мгновений, как я вытолкала этого бестолкового забулдыгу на улицу, чтоб он хоть немного отрезвел, – всхлипывая, лепетала она, – тень молнией метнулась мимо моего окна! Звон цепей обогнул весь дом, пока не стих у порога. Следом был крик… душераздирающий вопль Тараса заставил меня оцепенеть от ужаса. Я не могла ничего сделать, пока это создание гнало его на рыбацкий угол…

В последнюю очередь экспедитор наведался к Бориславу, высокому и мускулистому деревенскому кузнецу. Крестьянин сложил свои огромные руки на груди, его голос был уверенным и невозмутимым, а глаза скрывались в рваной тени плетеного очелья. Однако сквозь эту тень Михаил мог чувствовать ужас в его обреченном взгляде.

– Когда я услышал обрывистый вскрик своей дочери… – на этих словах тон бестрепетного ковача впервые задрожал, – я ринулся из кузницы без раздумий. Мне было неважно, кого я встречу там: человека или зверя… но я не думал, что встречу самого дьявола, держащего тело Евдокии через плечо. Его лицо выглядело так, будто он украл его у нескольких человек сразу. В центре ужасающей аппликации плоти был единственный глаз. Нижняя челюсть… – Борислав запнулся, нервозно потерев собственный подбородок, – ее не было…

Рассказы прямых свидетелей злодеяний безумного убийцы казались Кисейскому искренними. Никто никогда не смог бы сымитировать подобные эмоции или выдумать столь ужасающий образ. Однако кое-что не давало экспедитору покоя, и как ни странно, это было Одноглазое Лихо. Каждый из трагичных видоков, чьих родственников и друзей отнял убийца, не уставал ссылаться на его сверхъестественную натуру, описывая как совершенно невозможное существо. Демона, пришедшего из преисподней, живого мертвеца или уродливого циклопа в шесть локтей.