Ковер из человеческой кожи с хрустом покачнулся на холодном бризе, ринувшемся из белого сияния…

Кисейский открыл глаза.

Ветер дул из окна. Михаил вспомнил, что приоткрыл его ночью, когда в тесной опочивальне стало стишком душно, а метель наконец унялась. Он взъерошил свои липкие длинные волосы и прикрыл ими глаза, лениво вжав затылок в подушку.

Вокруг больше не было холодной бездны, бесконечного брусового тоннеля или гнетущего ангельского свечения, – обыденный кошмар, заложником которого экспедитор давно стал, подошел к концу. Однако Михаил был готов поклясться, что все еще чувствовал на себе пустой взгляд, полный боли, ужаса и вины, как и слышал крик дубленой человеческой оболочки.

***

Облака над Лазурным Маревом заметно поредели, но солнечный свет все еще с большим трудом просачивался сквозь зловещую белую дымку. Дюжина целовальников выстроилась у конюшни, еле уместившись в один из самых широких снежных окопов зимней деревни. Кисейский приказал созвать стражей, чтобы лично познакомиться с каждым из них, ведь хотел и имел полное право знать все даже о самых высоких и ответственных чинах Марева.

Ячменник берег хромую ногу, сидя на кружевном пуфе в изголовье траншеи, зевая и недовольно кряхтя. Ленивый староста явно оттягивал серьезное расследование не только из-за того, что не хотел поднимать шум, но и потому что лишний раз не желал покидать теплой опочивальни в суровую зимнюю пору.

Экспедитор расхаживал из стороны в сторону, тщательно анализируя бородатые лица и разноцветные кафтаны дюжины, каждого из членов которой Ячменник представил ему поименно полчаса назад. Павел, Ярослав, Алексей, Андрей, Федор, Дмитрий, Николай, Иван, Петр, Сергий, Игорь и Святорад – орава статных богатырей была вооружена короткими саблями и киянками, однако все еще страшилась острого и непредсказуемого ума агента Тайной канцелярии. Казалось, они могли превратить в лепешку тощего и бледного Михаила одним ударом, но были скованны страхом перед его хищным интеллектом слишком сильно, чтобы сжать кулаки.

– Что ж, – Кисейский произнес это так неожиданно, что целовальники и земской староста вздрогнули, – я не боюсь слукавить, сказав, что Лазурное Марево обладает одной из самых непреступных защит, которую я когда-либо видел в простой деревне.

На лице Захара Ячменника вытянулась искренняя радостная улыбка.

– Ну, конечно, ваше благородие! – похвально воскликнул он. – Эти добрые молодцы были тщательно подготовлены к службе в одной из самых престижных целовальных школ в Кремлевском дво—

– И это в очередной раз показывает ваше наплевательское отношение к безопасности своих крестьян, господин Ячменник, – сурово перебил Михаил.

Староста побледнел.

– Все заслуги этих шкафов не стоят и ломаного гроша, если они не смогли защитить тяглых от… – Кисейский задумался, пытаясь вспомнить имя, которым бедные крестьяне наградили похитителя, – Одноглазого Лиха.

Ячменник нахмурил брови и провел ладонью по лицу. Подход Кисейского успел порядком утомить его за эти полтора дня. Захар упер трость в утрамбованный снег и с неохотой поднялся на ноги.

– Извольте, господин Кисейский, – уже чуть ли не с усмешкой произнес он. – Даже если бы я верил в россказни этих вечно-пьяных суеверных оболтусов, как в них верите вы, ни одно войско не смогло бы распознать серийного душегуба во мраке зимней ночи и мгле бешеной метели! Что уж говорить о том, чтобы остановить его!

Михаил вновь развернулся к целовальникам.

– Это и есть причина? – агент обратился к богатырям напрямую, застав их врасплох.

– Ну… – произнес целовальник в фиолетовом кафтане, – не единственная причина.

Этого патрульного звали Святорад. Он сразу привлек внимание Кисейского, ведь был единственным целовальником с гладковыбритым подбородком без следа щетины, что сильно выделяло его на фоне бородатых соратников. Голос Святорада также был очень необычным. Он напоминал мало угрожающий лирический тенор, но уверенный ударный тон, которым богатырь заканчивал каждое слово, приемлемо компенсировал это.

– Я не знаю, насколько это уместно для расследования, ваше высокородие, – помялся он, – но после третьего исчезновения, Захар Романович приказал обеспечить ему круглосуточную защиту. Именно поэтому большая часть дюжины была занята.

Экспедитор перевел презрительный взгляд на главу поселка. Ячменник тяжело сглотнул и нервно хихикнул. Ничего не сказав, Михаил отвернулся от него, пренебрежительно взмахнув подолом мундира, и зашагал к хилой деревянной часовне, чья крыша выглядывала из-за снежного окопа.

– Господин Кисейский, я не имел другого выбора! – взмолился староста, нервно потянув себя за густую золотую бороду. – Если деревня останется без управленца, мы все будет обречены!

– С таким управленцем как вы, мы будем обречены в любом случае, – рявкнул экспедитор.

Захар злостно прикусил губу и сжал кулаки, но вовремя затушил фитиль своей злобы, чтобы не дай бог не сорваться на агента Тайной канцелярии.

– Ваша трусость стоила жизней семи человек, – разочарованно вздохнул Михаил, остановившись и наконец развернувшись к старосте вновь. – И я не хочу, чтобы она стоила еще хоть одной.

Ячменник нахмурил брови и потупил виноватый и раздавленный взгляд. Экспедитор возобновил шаг.

– Могу я поинтересоваться, куда вы направляетесь? – осторожно произнес Захар.

– Я должен встретиться с вашим думным дьяком, – объяснил Кисейский, – чтобы изучить сведения о каждой отдельной жертве Одноглазого Лиха.

В этот момент староста прищурил глаза и виновато прошипел сквозь стиснутые зубы.

– Что-то не так? – насторожился Михаил.

– Мне очень больно об этом сообщать, господин Кисейский, – староста скорбно стянул с прилизанной золотой челки горлатную шапку, – но наш уважаемый думный дьяк исчез в ночной метели несколько дней назад. Именно его исчезновение побудило меня обеспечить себе круглосуточную охрану.

Холод пробежал по спине Михаила, когда он узнал, что кровожадного душегуба Марева интересовали не только тяглые крестьяне.

– Однако у него была очень способная ученица, – повеселел Захар! – Матрена до сих пор живет в церкви и умело выполняет обязанности покойного дьяка, пока мы ищем ему замену!

В ту же секунду в памяти Михаила возник тощий длинноволосый силуэт, смотревший на его карету из окна часовни.

– В таком случае я хочу поговорить с Матреной, – подозрительно заявил он.

***

Редкие лучики света просачивались в приходскую часовню сквозь заиндевевшие окна, усыпая иконостас ленивой белой рябью. Дешевые и облупленные репродукции портретов святой Анны и праведной Елисаветы смотрели друг на друга с параллельных стен.

Тощая молодая девушка с длинными пречерными волосами, напоминавшими лезвия шпаг, индевея и загибаясь у пояса, расставляла тонкие тома переписных книг по полкам. Она носила короткий валяный зипун, из-под которого тянулась рваная и выцветшая покосная рубашка, больше похожая на мешок. Любой думный дьяк имел обязательство проживать скромную жизнь, поэтому его протеже была вынуждена придерживаться тех же стандартов. На ее ногах были кожаные поршни, изрядно утепленные мехом, а на голове красовался короткий киноварный платок, связанный в заячий узел прямо на затылке как разбойничья косынка. На ее щеках были ямочки, а под большими медовыми глазами вырисовывались глубокие темные круги, рваные как угольная роспись.

Взгляд черноволосой крестьянки скользнул к двери, когда в сруб часовни раздался вежливый стук.

– Входите, – спокойно, почти отстраненно произнесла она.

Дверь отворилась. Взгляды Кисейского и Матрены встретились и зафиксировались, словно взоры двух давних приятелей, узнавших друг друга в толпе людей. Ведь их тяжелые и потухшие глаза источали похожую, почти родственную энергию. Двое долго молчали, пока ветер заносил снег в часовню. Казалось, они анализировали друг друга.