У меня есть два возражения против этой линии рассуждений. Во-первых, и Морозов, и Эткинд берут уже существующие категории, разработанные в другой социально-политической среде, и пытаются применить их для осмысления случая, девиантность которого проявляется только на фоне этих заимствованных категорий. Таким образом, их анализ остается европоцентричным. Во-вторых, в ответ на вопрос «Почему Россия оказалась в таком неоднозначном положении?» Эткинд, вероятно, дал бы материалистическое объяснение – таковы ее география и ресурсная база. Морозов, возможно, дополнил бы это объяснение аргументами о неравномерном развитии и культурной колонизации. Я же утверждаю, что внутренняя колонизация России и обусловленная ею неоднозначность российской великодержавной идентичности базируется также и на понятийных и идеологических основаниях.

Два нарратива, которые Эткинд проницательно подмечает, не просто сосуществуют, никак не пересекаясь друг с другом, – в российском политическом воображении они оказываются понятийно переплетены. Более того, различные выражения идеи о том, что истинное величие и полное подчинение являют собой две стороны одной медали, возникают еще за несколько сотен лет до эпохи колониализма. Это важная часть православной христианской философии, и начиная по крайней мере с XI века она продолжает в разных формах оставаться лейтмотивом русской политической мысли. Безусловно, нельзя считать, что православное мировоззрение Древней Руси полностью предопределило последующую реакцию на европейский империализм. Тем не менее я считаю более продуктивным рассматривать современную российскую великодержавную идентичность как результат эволюции понятий внутри российских политических культур, на которую повлияли столкновения России с другими империями, а также господствующие идеи эпохи. Без полного понимания доступных дискурсивных ресурсов с вытекающими из них возможностями и ограничениями трудно понять, почему Россия застряла в этом несколько неустойчивом состоянии самоколонизирующегося государства и почему она, похоже, остается в нем до сих пор.

Для исследователей России история понятий не является незнакомой научной дисциплиной. Корпус комплексных исследований российских политических понятий довольно широк. Так, Олег Хархордин изучает историю таких понятий, как государство, гражданское общество, коллектив и личность и некоторые другие36. В то же время такие не менее древние и сложные применительно к российскому контексту понятия, как власть и великодержавие, Хархордин пока проанализировать не успел. Реагируя на это упущение, Всеволод Самохвалов посетовал, что такое исследование давно назрело, поскольку даже на первый взгляд практики использования подобных понятий (а именно понятия держава) в России и на Западе явно различаются37. Однако, указывая на различия между эквивалентными понятиями в разных языках, он ограничил свое собственное исследование последними 50 годами, что довольно незначительно по меркам лингвистической эволюции и эволюции понятий. Следовательно, он исключает из анализа некоторые важнейшие переломные моменты, например дипломатический дискурс XVIII века, в котором понятие великой державы возникло и оформилось, а также начало XIX века, когда Россия была признана великой державой после победы над Наполеоном.

В отличие от Самохвалова Майкл Чернявский не избегал масштабных исследований, затрагивающих целые эпохи. Он заложил важные основания моего исследования, изучая становление идеи правителя в Киевской Руси38. Историк обнаружил, что само понятие государство было введено в дискурс как часть христианского этоса и никакого понятия светского государства в Киевской Руси до ее крещения – то есть вне целей христианства – не существовало. Следовательно, ранние русские князья почти буквально воплощали собой государство и его преемственность, поскольку не было других физических или символических сущностей, которые могли бы его воплотить39. Из-за этого князьям приписывалась личная, человеческая святость. Их личность и их функции нельзя было так четко отделить друг от друга, как это делали на Западе, – и личность, и правление русского князя в равной степени уподоблялись Христу40. Рука об руку с личной святостью шли и самые главные христианские добродетели: смирение и полное подчинение воле и власти Бога. Отсюда «идеал ангельского правителя… претворяется в конкретный образ царя-монаха, синтез славы и смирения; в своей славе [русский князь] желает быть смиренным и через смирение перед Богом одерживает по-царски славные победы»41. Это наглядный пример того, как величие и смирение были взаимосвязаны уже за несколько веков до эпохи колонизации.

Чернявский показал, как князецентричный миф о политической власти в Киевской Руси и некоторых сменивших ее политических образованиях включал в себя своеобразную христианскую этику, которая оценивала величие скорее в моральных, чем в реляционных терминах. Увы, исследователь не рассматривал отдельно понятия держава и великая держава. В своей книге он также указал на несколько переломных моментов восприятия правителя и народа в российской истории, однако ничего не написал о последствиях взаимодействия России с международным сообществом и его политическими институтами. Меня в равной степени интересует и то и другое: история понятия великой державы, начиная с самых ранних периодов употребления этого понятия, и политические и дискурсивные последствия вхождения России в так называемое европейское международное общество42.

Таким образом, основное внимание в данном исследовании уделяется трем моментам. Во-первых, я прослеживаю использование и эволюцию представлений о политическом величии в российском дискурсе: в частности, в той его части, которая связана с международным положением, и с того момента, когда государства – предшественники России начали осмысливать и утверждать свое особое положение по отношению к соседям. Во-вторых, я выявляю переломные моменты в российском понимании политического величия и реконструирую концептуальную эволюцию понятия великая держава как последовательность этих фундаментальных семантических переломов. В-третьих, я уделяю особое внимание последствиям смыслового переплетения российского понятия великая держава со смежными понятиями, появившимися и использовавшимися в более широком международном контексте. Однако, прежде чем начать, стоит подробнее обсудить семантику российского понятия великая держава и сравнить его с некоторыми западными аналогами, поместив его тем самым в глобальный контекст.

Современные политики и публицисты часто придерживаются разных мнений о том, что такое great power. Тем не менее в их риторике, по крайней мере на Западе, можно обнаружить несколько общих предпосылок. Для западных политиков и публицистов это понятие имеет смысл только в нескольких взаимосвязанных контекстах, первый из которых – ресурсы и реляционность. Great power – это статус в международной системе, который обычно приписывается нескольким государствам, которые хорошо обеспечены ресурсами, сопоставимы между собой и более могущественны, чем большинство других акторов. Поэтому, например, когда кто-то на Западе пытается оценить, применим ли к России такой статус, это часто сводится к измерению ресурсов и возможностей России и сравнению их с ресурсами и возможностями других государств.