Однако в некоторых других европейских государствах эти основополагающие принципы укрепились лучше, и Иван пытался разобраться в новой политической обстановке. По-видимому, оглядевшись вокруг, Грозный осознал вызовы, которые нельзя было проигнорировать и источник которых не получилось бы уничтожить в ходе войны, как это произошло ранее при столкновении с Казанским ханством. Западные правители, с которыми Иван вел переписку, были похожи на него, но в то же время достаточно сильно отличались. По этой причине они становились реальными значимыми Другими, по отношению к которым Иван должен был как-то (пере)определить себя. Важно отметить, что и Швеция, и Речь Посполитая (а также Англия)194 являлись вызовами и со стратегической точки зрения. Отвечая на них, Иван переформулировал свое понимание политического величия и превосходства.

Очевидно, что вышеупомянутые признаки политического величия, к которым обращался Иван, касаются в основном внутреннего политического режима, а не внешнего признания, то есть характеризуют внутренний, а не внешний суверенитет. Более того, они отражают специфическое религиозное мировоззрение, веками формировавшее русский политический дискурс: величие – это продукт и следствие божественного возведения на престол, и искать его истоки где-то еще, кроме святой религии, бессмысленно. Столкнувшись с идеологической трансформацией значимых Других, российская правящая элита переопределила историю и свойства своего внутреннего режима.

Подобное понимание величия как вещи-в-себе (то есть абсолюта, защищенного от прямой оценки посредством чувственного восприятия и сравнения) было использовано в качестве защитной мобилизующей идеологии, которая хорошо соотносилась с существующим набором смыслов, широко популярных в православной среде. Чтобы показать, как абсолютное величие представлено в многообразии дискурсивных модусов, упомянутых в главе 1, следует отметить, что помимо того, что оно было политически консервативным, оно было еще и ауратичным, так как опиралось в основном на ритуальные и дискурсивные проявления превосходства и исключало возможность точной относительной оценки.

Разумеется, Иван был не первым, кто перед лицом стратегических вызовов решил подчеркнуть моральную правоту и политическое превосходство Российского государства. Более ранние примеры еще более непосредственно были связаны с периодами политических испытаний и упадка. Чтобы проиллюстрировать это, я посвящу оставшиеся разделы этой главы обсуждению случаев, когда идеология политического превосходства и абсолютного величия России использовалась в мобилизационных целях.

В политической истории России было несколько периодов, когда идея политического величия страны продвигалась наиболее активно. Почти без исключения это были периоды политического и экономического упадка. Чтобы понять, почему так происходило, полезно рассмотреть функции политических идеологий, понимаемых не в качестве пропагандистских инструментов, помогающих создать ложное сознание, а как «[культурные] шаблоны… для организации социальных и психических процессов»195. Клиффорд Гирц утверждал, что идеология вступает в игру, когда другие образцы социального поведения и мобилизации (будь то традиции или институты) либо отсутствуют, либо претерпевают фундаментальные изменения. Иными словами, идеология обретает важность тогда, когда стабильность утрачена, а общество проходит через период испытаний196. Как показывает история, экономические, социальные или военные кризисы часто совпадают по времени с идеологическими подъемами. Эрих Фромм показал, как крах социального порядка в межвоенной Германии способствовал возникновению и росту популярности национал-социализма, который в условиях экономического и политического хаоса предложил формулу спокойствия, идеологической уверенности и бегства от непереносимой и дезориентирующей действительности197. Аналогичным образом, критикуя фундаментальный труд Теды Скочпол о социальных революциях198, Уильям Сьюэлл настаивал на том, что неминуемое банкротство, подстегиваемое институциональными и идеологическими противоречиями дореволюционной Франции, ввергло страну в кризис 1789 года, катализировавший гораздо более быстрое утверждение идеологии Просвещения199.

Пожалуй, первый период нестабильности и раздробленности начался в XI веке, после смерти Ярослава Мудрого (1016–1054), выдающегося законодателя древнерусской истории и, судя по удачным династическим бракам его многочисленных отпрысков, одного из самых интегрированных в политико-династический универсум средневековой Европы монархов. В годы его правления существовала «лествичная» система престолонаследия, согласно которой сыновья великого князя наследовали Русь как семья, а старший из них с резиденцией в Киеве должен был быть первым среди равных200. После его смерти последовали многочисленные конфликты201. Лествичная система изначально вызывала напряжение и вражду между представителями правящей семьи202, что и привело в итоге к довольно продолжительному периоду феодальной раздробленности. Пытаясь разрешить политический кризис, внук Ярослава Мудрого, сравнительно успешный великий князь XII века Владимир II Мономах стал первым, кто попытался создать и популяризировать объединяющий идеологический нарратив. По своей сути, его идеология должна была одновременно резонировать с общим набором смыслов, усвоенных массами, и продвигать довольно конкретный политический посыл.

«Поучение Владимира Мономаха» – важная часть «Повести временных лет», выдающегося произведения древнерусской литературы и основного источника для понимания истории восточных славян203. В «Поучении» Владимир выражает свою озабоченность частыми военными конфликтами среди потомков Ярослава и утверждает, что эти внутрисемейные войны значительно ослабляют Киевскую Русь и увеличивают вероятность набегов. Чтобы изменить ситуацию, Владимир II проницательно подхватил и усилил в политических целях культ Бориса и Глеба, двух младших сыновей крестителя Руси Владимира Великого, которые были убиты своим братом в ходе междоусобной борьбы204. Идея заключалась в том, что князья, ставшие впоследствии первыми древнерусскими святыми, вместо того чтобы поднять оружие против старшего брата, сознательно предпочли принять мученическую смерть. Это был ясный сигнал членам правящей династии о необходимости соблюдать порядок престолонаследия и повиноваться старшим родственникам.

Судьба Бориса и Глеба по множеству причин была довольно странным выбором для создания объединяющего идеологического нарратива. Они умерли молодыми, прежде чем успели добиться чего-то в политике, не были ни героями войны, ни мудрыми государственными деятелями. Согласно «Повести временных лет», у Бориса был единственный шанс проявить свои воинские таланты, когда умирающий отец послал его воевать с половцами, но, не найдя их, он вернулся домой с пустыми руками205. Даже по православным меркам Борис и Глеб не отвечали необходимым для канонизации критериям: они были мирянами и погибли не как мученики за Христа, но были убиты в ходе династического конфликта.