Судя по всему, основная политическая идея культа этих князей заключалась в том, что истинная сила и величие могут быть достигнуты только через покорность и смирение, что можно рассматривать как православную версию самопожертвования ради общего блага, но с явным коллективистским подтекстом. В целом «Поучение» хорошо соотносилось с православной этикой206. Как на политическом, так и на личном уровне величие могло трактоваться похожим образом. Например, известный текст 1076 года, представлявший собой сборник «мудрых мыслей», заимствованных из греческой философии и переведенных с соответствующими изменениями на церковнославянский язык, призывал своих читателей: «Возрадуйся смирением, ибо та высота, что от смирения, непобедима, и в этом – величие»207. Это и был политический посыл прикладной морали, который продвигался среди «новых людей»208 Киевской Руси209. Таким образом, впервые (но не в последний раз) в русской истории идея политического величия и превосходства была связана с православным христианским идеалом самоотречения и жертвенности. Естественно, новая идеология не смогла положить конец всем внутридинастическим распрям. Однако в древнерусском дискурсе она часто представлялась как основа общей политической идентичности и, что немаловажно, соединяла идею истинного политического величия с этикой православного христианства210.

Почему политический и религиозный дискурсы оказались так хорошо совместимы, лучше всего объясняет Чернявский, который исходит из особенностей процесса христианизации Руси. По его мнению, устойчивая связь между величием и смирением была следствием того символического места, которое великие князья занимали в интериоризированном ими дискурсе. Он утверждает, что до того, как оно стало составляющей христианской религии, государства в светском понимании на территории Киевской Руси не существовало211. Таким образом, поскольку христианская вера и государство для новообращенного общества были практически синонимами, любой князь, занимающийся государственными делами, автоматически становился служителем Христа – отсюда и необычайно высокое их число среди православных святых.

Образ святого князя направлял внимание общества на личность правителя, который, как считалось, был одним целым со своими должностью и властью, дарованными Богом212. Отсюда следует, что западную идею о наличии у князя двух сущностей – божественной и человеческой – нельзя было легко применить к Руси, где личность правителя обладала такой же святостью, как и его функции и должность. Вместо этого существовал дуализм иного рода, который Чернявский описывает как «мистическую диалектику, в которой, будучи славным царем, [каждый русский правитель должен был стремиться к] монашескому смирению, а это смирение, в свою очередь, умножало и обосновывало славу его правления»213. Многие из них в попытках реализовать этот принцип в своей политической практике принимали монашеский постриг на смертном одре.

Мотив, связывающий величие с жертвенностью, продолжает присутствовать в современном российском великодержавном дискурсе (хотя и в довольно извращенном виде). Сложно объяснить иначе то, что имел в виду Путин, когда говорил на Валдайском форуме о мученичестве в контексте таких традиционных для великих держав тем, как ядерное сдерживание и ответный удар, заявляя, что «агрессор… будет уничтожен… и мы как мученики попадем в рай, а они просто сдохнут, потому что даже раскаяться не успеют»214. По всей видимости, в его понимании мученичество и великодержавие действительно как-то связаны друг с другом через семантику финальной, очистительной жертвы.

Смешение собственно религиозного идеала смирения как свойства личности русских князей с его политико-идеологической функцией, которое происходило с зарождения культа Бориса и Глеба, породило тенденцию, оказавшую долгосрочное влияние на российский великодержавный дискурс. Благодаря ему стало возможным подчеркивать относительное превосходство Киевской Руси, а затем и Московского княжества в периоды политического и экономического упадка. Когда дела у России шли хорошо, ее превосходство над другими государствами явно не подчеркивалось в отечественном дискурсе. Напротив, акцент делался на равенстве, то есть на принадлежности к сообществу равноправных политических образований, объединенных христианской религией. Например, важнейшей темой заглавного произведения «Библиотеки», религиозно-международного манифеста митрополита Иллариона, написанного в 1037–1043 годах, является именно равенство всех народов215, что, кстати, противоречило широко распространенным средневековым теориям об избранном народе, всемирной империи и вселенской церкви216.

Однако равенство всегда отодвигалось на второй план, когда (древне)русская государственность оказывалась в тяжелом положении. В такие моменты мыслители часто подчеркивали неоспоримое превосходство над соседями, всегда чрезмерно превознося величие и мощь государства. Я проиллюстрирую эту тенденцию на примере дискурса, созданного во время двух серьезных политических кризисов. Первый произошел в XIII веке, когда Киевская Русь подверглась нашествию восточных соседей (которое вылилось в два с лишним века политической зависимости, которую с легкой руки Николая Карамзина часто называют монголо-татарским игом). Второй кризис – длительное междувластие начала XVII века, известное также как Смутное время (1598–1613).

Первый источник «Библиотеки», однозначно указывающий на превосходящее политическое положение Киевской Руси в сравнении с другими христианскими и языческими политическими сообществами, носит красноречивое название «Слово о погибели Русской земли». Предположительно, этот текст был написан между 1238 и 1246 годами, то есть как раз во время крупного нашествия хана Батыя. Повесть беспрецедентным образом прославляет огромные территории, православную веру, великих русских князей и воинов, а также богатейшие ресурсы страны. Справедливости ради стоит отметить, что эта приписываемая слава основывалась в основном на внушаемом другим политическим образованиям страхе, прошлых военных успехах и внешнем признании, выражавшемся в дарах и подношениях, которые русские князья якобы получали из‑за границы217.

Первоначально «Слово» должно было стать предисловием к утерянной светской биографии Александра Невского, чей образ был впоследствии поднят на щит сталинской культурной политикой как пример прогрессивного правителя, сделавшего Русь великой. Однако в похожем агиографическом источнике того времени тема проецирования страха за пределы Руси также присутствует218. Именно тогда же чудища и злодеи из русского фольклора стали напоминать и обобщенно представлять врагов. До этого они, как правило, олицетворяли собой языческое прошлое Киевской Руси219. Поскольку иноземные вторжения происходили одновременно и на восточных, и на западных границах того, что подспудно воспринималось как «Русская земля», очевидно, что все эти тексты могли служить как мобилизационным, так и связанным с идентичностью целям220.