Специфической особенностью советской транспортной ситуации в большом городе были не только потребность ожидать такси на улице и не только возможность висеть на задней площадке автобуса от остановки до остановки. Городской пейзаж во многом определялся людьми, постоянно перебегающими улицу в неположенном месте. Каюсь, я сам так поступал. С осмотрительностью, конечно. С поправкой на близость машин и милиционеров. Более того, я продолжал так поступать в «лихие 90‑е», когда рыночная экономика уже была, но процветания и роста доходов еще не намечалось. А перестал я злоупотреблять терпением водителей уже в нулевые, когда обнаружил вдруг, что перебежать через Суворовский проспект, где находилась моя работа, становится все сложнее из‑за нарастающего потока транспорта. Естественно, легкового, а не грузового и не общественного. Народ разбогател и обзавелся машинами. Жизнь стала другой даже визуально. Пустую улицу Санкт-Петербурга я вижу теперь только поздним вечером. И ностальгически вспоминаю свою молодость – времена неограниченного господства пешеходов.

Вслед за едой, одеждой и транспортом встает проблема жилья. Многие советские люди жили в коммунальных квартирах, и я свой жизненный путь начинал там же. Правда, коммуналка наша, вообще-то, была условной. От длинного коридора, соединявшего парадную дверь с туалетом, по левую сторону располагались апартаменты дедушки с бабушкой, а также дедушкиного брата (одинокого холостяка). По правую – две комнаты соседей и кухня (без ванной) с выходом на черную лестницу. В одной из правых комнат поначалу жил я с родителями, но, лишь только мы отбыли в новостройки, туда мигом подселили немолодую пару. Даже после этого четырехкомнатная квартира не стала тем человеческим муравейником, каким часто бывали ленинградские и московские коммуналки. Трое «наших» – трое «не наших». Пятьдесят на пятьдесят.

В настоящей коммуналке помыкался в детстве мой собеседник, депутат Борис Вишневский9. Он вырос во дворце Лобанова-Ростовского, что прямо возле Исаакиевского собора. Сейчас там – самый элитный отель Санкт-Петербурга. Но в советское время дворец «нарезали» на коммуналки. В квартире Бориса было более десяти комнат. Чтобы попасть в ванную или туалет, приходилось порой стоять в очереди. Семья Бориса состояла из пяти человек, ютившихся в одной комнате. Выручало то, что дворцовые потолки составляли целых 5,5 м. Воспользовавшись этим, умельцы сделали в комнате второй этаж [Вишневский, интервью]. Такой же второй этаж был у социолога Олега Божкова, и он там на 13 квадратных метрах даже проводил семинары с участием семи-восьми человек [Моя жилищная 2018: 118].

Настоящая коммуналка определялась, впрочем, не количеством комнат и даже не количеством соседей, хотя косвенным образом эти факторы на коммунальность жизни серьезно влияли. Настоящая коммуналка определялась отсутствием приватного пространства. Или, по крайней мере, сведением его к самому минимуму. Общественный быт давил на каждого проживающего, плющил его, приводил к общему знаменателю и, соответственно, вписывал в те нормы, по которым жила вся наша коммунальная страна. Профессор Кирилл Борисов рассказывал мне, что его родители жили в коммуналке в комнате, смежной с комнатой чужих людей, поэтому выходить в коридор требовалось через них. Сам он прожил в коммуналке до 40 лет. Отношения порой были сложные. Одна соседка даже грозилась отравить жену Кирилла [Борисов, интервью].

Впрочем, смежные комнаты разных семей – это еще сравнительно сносная ленинградская картина жизни. В провинции дела с жильем обстояли гораздо хуже. Например, в Воркуте 40% жилья в середине 1960‑х представляли обычные бараки без всяких удобств [Секретариат… 2021: 61]. Среди работников Ореховского хлопчатобумажного комбината 900 семей жили по две-три, а иногда по четыре семьи в одной комнате (не квартире, а комнате!). Более 800 семей – в аварийных домах (по сути – казармах). В сталинские годы жилья для рабочих строили очень мало, и лишь в хрущевскую эпоху ситуация стала меняться [Секретариат… 2020: 108–109]. Если бы я прочел об этих «человейниках» в обычной научной книге или статье, то, наверное, усомнился бы в точности данных. Но информация была представлена на Секретариате ЦК КПСС руководством парткома комбината.

Путь от кошмарного до смешного был в советской коммуналке необычайно короток. Артист Лев Дуров рассказывал удивительную трагикомическую историю о смерти некой бабы Клавы, проживавшей от него неподалеку. Скончалась она неожиданно. «Наверное, от сердца?» – поинтересовался Дуров у соседей. «Да нет, – ответили они, посмеиваясь, – внук за жопу укусил». Выяснилось, что причина смерти несчастной бабки была такова. Собралась она как-то пойти в туалет, а коридорчики в ее коммунальной квартире были узкие и неудобные: так просто к унитазу не подберешься. Тем более что баба Клава отличалась весьма дородной комплекцией. И вот, для того чтобы в туалет проникнуть, она принимала специальную подготовительную позу – разворачивалась задом и затем уже двигалась в нужном направлении. Обычно маневр этот ей вполне удавался. Но как-то раз не заметила баба Клава, что на унитазе уже сидит ее внук. Можно представить себе чувства ребенка, когда он увидел, как на него надвигается нечто большое и страшное. С перепугу внучок и укусил бабку за мягкое место. Тут уж старушка не на шутку перепугалась. От неожиданности ее хватил инфаркт, и бабы Клавы не стало [Дуров 2008: 208]. Нехватка свободного жизненного пространства сыграла с ее огромными телесами злую шутку.

Обычно, впрочем, общественный быт давил на жителя коммунальной квартиры менее экзотическими способами. «Нельзя жить в обществе и быть свободным от общества», – учил меня часто отец вслед за классиками марксизма. Коммуналка же была, наверное, самым ярким (после тюрьмы и армии) доказательством этого тезиса. Все поколения советских людей, живших до появления семидесятников, так или иначе должны были в этом убедиться. И нынче те, кто с радостью воспринимал свое слияние с широкими массами, оправданно ностальгируют по коммунальному быту. А те, кто как-то хотел себя вопреки марксизму от общества отделить, вспоминают коммуналки лишь в кошмарных снах.

Мой собеседник экономист Борис Львин вспоминал, что, когда они с мамой переехали в новую коммунальную квартиру в самом центре Ленинграда, там обнаружились целые полчища тараканов и прочей нечисти. Никак не понять было, откуда такая напасть. Наконец выяснилось, что «логово» насекомых находится в комнате старушки, пережившей блокаду. Наголодавшись в то время, она, как только появилась первая возможность, приобрела мешки с крупой и хранила их на всякий случай с послевоенных времен до 1970‑х у себя в комнате. Естественно, в течение прошедших десятилетий там завелась всякая живность [Львин, интервью]. Борьба с тараканами иногда завершалась успешно, но часто десятилетиями велась без перемен [Моя жилищная 2018: 91–92].

А вот другая жутковатая картинка коммунального быта: «…у нас была пьяная такая, страшная ходила, – вспоминает одна из обитательниц ленинградской квартиры. – А то мы просто выли, они такие как напьются – она идет, из нее валится, извини меня… я иду – с совком собираю» [Утехин 2004: 103]. Конечно, когда соседи по пьяни заваливают квартиру говном, это весьма нестандартный даже для коммуналки случай. Но в обычной коммунальной ситуации сосед мог, напившись, запросто свалиться в коридоре и там заснуть. Мог устроить драку или совершить изнасилование. Мог шумно мастерить что-то на кухне, поскольку у него не было иного помещения для работы. Мог съесть чужую еду, хранящуюся на кухне, и оставить целую семью без обеда. Мог держать в комнате ночной горшок, распространяющий по всей квартире соответствующий запах. Мог держать собаку, справлявшую нужду в комнате даже без горшка. А соседские дети могли играть в футбол в коридоре или гонять по нему на велосипеде, распугивая соседей [Божков, Протасенко 2018: 59–60, 65, 81–82, 159–160, 328]. Ко всему этому неизбежно приходилось приспосабливаться.