Конечно, въедливый критик может сказать, что я ведь работаю с текстами интеллигентов, а не пролетариев. Интеллигенты, мол, в принципе имеют критиканское мышление и обращают внимание на всякие гадости, вместо того чтобы наслаждаться прелестями. Думаю, подобная оценка наших источников неверна. Но, предполагая все же, что критиканское мышление у отдельных интеллигентов может существовать, я старался, прорабатывая том за томом, набрать как можно больше материала от самых разных авторов. Если взгляд на проблему схож у целого ряда не связанных друг с другом людей, то заподозрить искажение действительности может, наверное, лишь сторонник своеобразного конспирологического взгляда. Кроме того, у меня была в жизни возможность сопоставить свои личные представления о жизни в позднем Советском Союзе с представлениями широкого круга производственников: от инженерно-технических работников и служащих до простых рабочих. В перестроечные годы я много читал лекций на предприятиях (в системе общества «Знание»), а потому по вопросам и комментариям своей аудитории мог составить себе четкое представление о том, видят ли эти люди Советской Союз иначе, чем я, или примерно так же. Должен сказать, что взаимопонимание при общении с трудовыми коллективами было практически полным. По крайней мере, поклонников советского хозяйственного устройства я почти не встречал, и лишь раз после лекции для железнодорожных рабочих где-то на полустанке между Подпорожьем и Лодейным Полем столкнулся с жесткой оценкой одного из слушателей: Сталина нам надо, а не перестройку.

При работе над этой книгой я пользовался в основном текстами, написанными людьми из поколения шестидесятников. Ведь меня интересовал СССР эпохи моей молодости: так называемые долгие семидесятые, длившиеся примерно от подавления Пражской весны в 1968 году до начала перестройки в 1985‑м1. Тексты представителей старших поколений относятся в основном к более ранним эпохам, а мое поколение (семидесятники) еще не в полной мере «отписалось». Чтобы «выровнять ситуацию», я провел серию бесед с семидесятниками, стремясь получить их устные воспоминания. Это были незабываемые встречи, очень обогатившие меня знаниями, причем получил я гораздо больше, чем смог в этой книге процитировать. Среди моих собеседников были вице-премьеры российского правительства Борис Немцов, Анатолий Чубайс, Алексей Кудрин, Альфред Кох, министры и заместители министров Илья Южанов, Михаил Дмитриев, Дмитрий Васильев, Дмитрий Панкин, генерал Виктор Черкесов, председатель Ленсовета Александр Беляев, а также политики, профессора, журналисты, писатели. Естественно, в ходе этих бесед я возвращался в сравнительно узкий круг своего общения, но, думается, подобный недостаток работы вполне допустим, поскольку эти устные воспоминания у меня не доминируют, а скорее дополняют материалы, полученные из тех опубликованных текстов, что появились вне зависимости от моего желания и принадлежат людям, которых я лично не знал.

Конечно, в этой книге будут и мои личные воспоминания. Странно было бы совсем устранить себя из эпохи, играя в ложный объективизм. Но я старался избежать перекоса так, чтобы любые мои воспоминания о позднем Советском Союзе обязательно сочетались с материалом, полученным от других авторов. Кроме того, я старался не приписывать себе больше мудрости, чем у меня было в юные годы, и не убавлять у себя того конформизма, который в целом отличал мое поколение. Я не великий человек, пишущий мемуары для того, чтобы оставить по себе благоприятное впечатление у потомков. Я обычный человек, пишущий книгу для того, чтобы оставить у читателя реальное впечатление о прожитой мною эпохе. И сам я должен выглядеть столь же реально, как эпоха.

И еще по мере сил я старался не растекаться мыслью по древу, погружая читателя в личные проблемы, не имеющие отношения к теме данной книги. Эта книга не обо мне, а об эпохе. И я со своими воспоминаниями могу быть интересен читателю лишь в той мере, в какой дополняю собранный материал. Другое дело – та часть книги, которая идет не от разума, а от сердца. Здесь вряд ли возможен объективный анализ. Вряд ли возможно устранить из текста самого себя – свою личность, свое взросление, свои раздумья о жизни. Кто-то из моих читателей скажет, наверное, что все это сентиментальные сопли и не было в советской жизни вообще ничего ценного. А кто-то увидит ценность той культуры, в какой мы сформировались, совершенно иными, чем я, глазами. «Сердечная» часть книги вообще поначалу ускользала от моего сознания. Если методология исследования, описанная выше, нашла меня сама более десяти лет назад просто потому, что я читал мемуары, дневники и письма задолго до того, как решил написать эту книгу, то методология личного переживания эпохи моей молодости долгое время мне не давалась. В известной мере именно непонимание того, как взяться за изложение сути своей странной ностальгии, объясняет чрезвычайно продолжительную работу над этой книгой, начатой еще в 2010 году, но в какой-то момент почти переставшей продвигаться.

Возможно, кому-то это покажется странным, но я не мог с определенностью дать самому себе отчет в том, что представляет собой моя ностальгия. Не так просто проанализировать собственные чувства и понять, что же не дает покоя. Меня совершенно не устраивало стандартное представление, будто человек тоскует по своей молодости, поскольку молодость – это сила, здоровье, любовь, а старость – это болезни, потеря близких и утрата интереса к жизни. Я никогда не идеализировал свою молодость. Я уже в «долгие семидесятые» стал отчетливо осознавать, что перед любым молодым человеком стоят чрезвычайно серьезные проблемы, которые временами делают его несчастным. А сейчас я не впадаю в панику от старости, сохраняя по мере сил интерес к работе, к познанию мира, к стремлению определить свое место в нем. Напрашивается вывод о том, что феномен ностальгии значительно сложнее, чем принято порой считать. Мы часто ностальгируем по чему-то такому, что неочевидно даже для нас самих.

Последние десять лет я часто размышлял над этой проблемой, засунув текст почти написанной книги в долгий ящик, и постепенно приходил к выводу, что, скорее всего, моя ностальгия связана не с тоской по прошлому как таковому, а с тоской по тем мечтам, которые пронизывали это прошлое и которым не суждено было осуществиться. До определенного возраста мы мечтаем и надеемся, что мечты сбудутся. А когда они не сбываются, переносим «сбычу мечт» на все более дальний срок, благо жизнь ведь такая длинная. Но рано или поздно наступает момент, когда предельно ясно становится, что мечты молодости уже не осуществятся. Для кого-то – мечты о прекрасном принце. Для кого-то – мечты о всеобщем признании собственных талантов. Для кого-то – мечты о том таинственном месте на Земле, где наконец придет искомое счастье. Возможно, осознание невозможности «сбычи мечт» – самый трагический момент нашей жизни. Трагический и в то же время переломный. Когда уже невозможно обманывать себя пустыми надеждами, мечты вдруг невероятным образом трансформируются, превращаясь в ностальгию. Прекрасное будущее становится прекрасным прошлым, поскольку трудно ведь жить без прекрасного, хотя бы вымышленного. Иллюзии, которые невозможно засунуть в будущее, засовываются вдруг в прошлое, причем неожиданно для нас самих. Вот тогда-то давно утекшие воды и становятся мокрее, чем нынешние. А исследователь, пытающийся вывести нас на чистую воду в вопросе об искажении прошлого, становится лютым врагом.

Размышляя над всем этим, я однажды наткнулся на замечательные строки поэтессы Ларисы Миллер, выразившей мои мысли ярче, четче и лаконичнее: