— Ma che! А если они опять попытаются вас убрать?

— Риск — благородное дело... Ничего не поделаешь, такая уж у нас профессия, но вы не волнуйтесь, я буду очень осторожен.

Но при всем желании продемонстрировать стоическую отрешенность Ромео не смог утаить предательской дрожи в голосе.

***

Не успев попрощаться с коллегой, Тарчинини тут же заснул мертвецким сном и преспокойно проспал много часов кряду. Когда он наконец проснулся, голова все еще слегка побаливала, но вполне терпимо даже для такого неженки, каким был наш Ромео. И в тиши этой крошечной палаты, опрятной и светлой, веронец принялся размышлять над не дающей покоя загадкой. Как он уже сказал инспектору Чеппо, у него теперь не было сомнений в виновности Кантоньеры и кого-то из семейства Гольфолины, в число которых он, сделав над собой усилие, включил и Терезу. Эта мысль вызывала у него глубокую тоску. Романтик по натуре, он искренне хотел видеть всех преступников не иначе как с бандитскими рожами, и был огорчен, что у столь очаровательной женщины, предмета его тайного обожания, оказалась такая черная душа. Предательство, скрывавшееся за симпатичным на вид лицом, всегда казалось ему верхом вероломства. Бессознательно он уже придумывал Терезе какие-то оправдания. Может, она просто исполняла чужую волю. Ради любви или из страха? Но кто же тогда у них за главаря? Дон Ладзаро? Или, может, дон Марчелло? Да нет, что-то непохоже, чтобы мужчины верховодили в семействе Гольфолина... Стало быть, остается донна Клаудия? Или, может, все возглавляла эта парочка, Марчелло с Терезой? А какое же тогда место во всех этих темных делишках отводилось Кантоньере? Если бы только Тарчинини удалось наконец вспомнить, что же его тогда поразило в том моряке, с которым он столкнулся в дверях заведения Луиджи?..

Около четырех пополудни веронского коллегу навестил комиссар Манфредо Сабация. Не в силах сдержать эмоций и даже прослезившись, бергамец порывисто обнял Тарчинини.

— Когда я узнал... Ах, Боже правый!.. Меня сразу охватили такие угрызения совести! Вы понимаете? Ведь, в сущности, это я... я один во всем виноват! Можно сказать, насильно вырвал вас из вашей спокойной Вероны... Представляете себе, с какими глазами я сообщал бы о вашей кончине синьоре Тарчинини? Даже подумать страшно!

— Ну, мне, знаете ли, это представлять не обязательно, я бы все равно этого не увидел.

— Не понял? Ах, да... конечно... Но она бы с полным правом назвала меня убийцей!

— В том числе и убийцей.

— Не понял?

— Просто в драматических ситуациях Джульетта обычно не очень стесняет себя в выражениях...

— И потом еще дети... Трудно представить, но мне пришлось бы им сказать, что по моей вине они остались сиротами!

Тарчинини не просто увидел эту сцену, он уже полностью переживал их горе.

— Poverelli... Бедняжечки... — каким-то сдавленным голосом простонал он.

— Нет, никогда... — схватил Сабация за руки Ромео, — никогда я не смог бы...

Взволнованные до глубины души, они смотрели друг на друга и, смешивая действительность с вымыслом, искренне оплакивали событие, которое явно не произошло, но теоретически вполне могло бы случиться. Другим нас не понять, говаривал обычно Тарчинини, когда кто-то в его присутствии упоминал о том, как иностранцы реагируют на манеры и повадки итальянцев, и добавлял при этом: они думают, раз мы так много жестикулируем руками при разговоре, то мы уже не способны с толком пользоваться ими для других целей, благополучно забывая, что именно мы слывем самыми искусными в мире строителями; они полагают, раз мы наделены таким удивительным воображением, значит, не способны приноровиться к действительности, а ведь им невдомек, что просто итальянец всегда одновременно живет в двух измерениях: в том, где вещи таковы, каковы они есть на самом деле, и другом, воображаемом, где вещи предстают такими, какими они могли бы быть, и что они достаточно наделены поэтическим чувством, чтобы благополучно смешивать два этих мира, ничуть не лишаясь способности добывать хлеб свой насущный. Вот так и Сабация с Тарчинини, оба отличные полицейские и, когда нужно, обеими ногами прочно стоящие на земле, не смогли отказаться от удовольствия слегка себя «попугать» — дабы потом полней насладиться настоящим, где они, находясь в абсолютной безопасности, с удовольствием смаковали воображаемые несчастья. Прирожденные актеры, они, едва выпадала свободная минутка, любили поломать комедию, но комедию, где все актеры совершенно искренни. Вот этой-то искренности никогда и не смогут понять иностранцы.

— Я счел своим долгом, — проговорил наконец Сабация, оправляясь от этого коллективного смятения чувств, — попросить своего коллегу Мальпагу сообщить вашей жене... одновременно... как о произошедшем с вами несчастном случае, так и о вашем выздоровлении.

— Ma che! Ничего лучшего вы не могли придумать?!

— Но почему?

— Вы не знаете Джульетту... — покачал головой Ромео. — Да она же теперь всю Верону вверх дном перевернет...

— Ну, это уж вы преувеличиваете!

— Разве что самую малость... Ладно, раз уж я не умер, давайте-ка не будет даром терять времени... Вы не могли бы достать мне подробную информацию о квинтете Гольфолина?

— О квинтете?..

— Да... Мне хотелось бы выяснить кое-какие детали, которые страшно интригуют меня в этом маленьком музыкальном коллективе.

— Хорошо... В таком случае я попрошу как можно скорее навестить вас местного антрепренера Этторе Милаццо. Мне кажется, во всем Бергамо он один со знанием дела мог бы дать вам точные сведения о Гольфолина, он уже давно занимается организацией их концертов.

***

Синьор Милаццо появился в больнице к семи часам вечера. После длительных переговоров его в конце концов согласились пропустить к раненому. Едва оказавшись в палате, он принялся извиняться за опоздание.

— Вы понимаете, синьор Тарчинини, я сегодня целый день провел в Брешии и, едва вернувшись к себе в контору, нашел записку, что мне звонил комиссар Сабация. Я тут же перезвонил, и он попросил меня немедленно вас навестить. У меня даже не было времени выяснить, в чем дело и... вот я к вашим услугам.

— Благодарю вас, синьор. Насколько я понял, вы занимаетесь организацией концертов?

— Совершенно верно.

— В таком случае, вам, должно быть, известно семейство Гольфолина?

— Это те музыканты, что живут в старом городе? Разумеется.

— Мне хотелось бы узнать, что вы о них думаете?

— В каком смысле, синьор?

— В профессиональном, разумеется.

— Ей-Богу, даже не знаю, что и сказать... вполне приличные музыканты, но не более того. Пару лет назад мне казалось, что они смогут добиться большего, но, увы, мои ожидания не оправдались... Они добросовестные, стараются, но нет той Божьей искры, которая способна зажечь искушенную аудиторию... В общем, довольно заурядные исполнители... и больше ничего. Так что посылать их в крупные города и думать нечего... Так... выступают на каких-нибудь провинциальных благотворительных вечерах, дают концерты для неимущих студентов... В общем, они вполне способны удовлетворить вкусы не слишком взыскательных меломанов, у которых больше энтузиазма, чем музыкальных познаний... Лично я не могу себе позволить слишком много заниматься музыкантами подобного сорта... Вы понимаете, что я имею в виду, не так ли?

— Прекрасно понимаю... Дело в том, синьор Милаццо, что я живу в доме Гольфолина.

— Вот как?

— Мне как-то раз любезно разрешили присутствовать у них на репетиции... и, вовсе не претендуя на роль специалиста, я, должен вам признаться, был несколько разочарован.

— Разочарованы? Это в каком же, синьор, смысле?

— Понимаете, если Ладзаро, Марчелло и Клаудия Гольфолина произвели на меня впечатление вполне профессиональных музыкантов, а старик Умберто, на мой взгляд, вполне корректно вел свою партию, то донна Софья...

— Донна Софья?

— Еще раз повторяю, синьор, что я не очень искушен в музыке, но мне показалось, что донна Софья играла более чем посредственно... она ошибалась... фальшивила... сбивалась с такта... одним словом, я никак не мог понять, как люди, заплатившие за билеты, могут терпеть такое, с позволения сказать, дилетантство?