***

Впоследствии выяснилось, что полицейский остался тогда в живых только благодаря своей излюбленной шляпе с загнутыми полями. Удар, который был призван капитально размозжить ему череп, пришелся немного в сторону и притупился благодаря толщине доброкачественного фетра — а Джульетта еще всегда упрекала его, будто он слишком дорого платит за шляпы!.. Так что в результате череп не пострадал, и дело ограничилось глубокими, этак в пару-тройку сантиметров, вплоть до кости, ранами на голове, на которые потребовалось немедленно накладывать швы.

Придя в себя, с туго забинтованной головой, в больничной палате, куда его привезли в бессознательном состоянии, Тарчинини пытался в обществе Даниэле Чеппо, не скрывавшего радости, что коллеге удалось без особых потерь выпутаться из такой скверной передряги, выяснить, что же с ним все-таки произошло.

— Оказывается, крепкие же у вас, веронцев, головы!

— Поверьте, я первый, кого это искренне радует!

— У вас есть хоть малейшие подозрения, почему они вдруг решили вас убрать?

— Кто-то очень испугался, как бы я не докопался до истины. Именно потому, что они считают меня гораздо ближе к цели, чем я есть на самом деле, они ударились в панику и совершили эту оплошность. Еще большей ошибкой с их стороны оказалось то, что я остался в живых.

— Ma che! Уж не хотите ли вы сказать, будто об этом жалеете, а?

— Разумеется, нет.

— А как насчет личности преступника?

— Не знаю, может, это тот же самый человек, что пытался убить меня у церкви Санта Мария Маджоре. И в этом случае можно предположить, что он подстерегал меня, когда я вышел той ночью. Но как он мог предвидеть, что мне вздумается совершить эту ночную прогулку?

— И что же из этого следует?

— А то, что единственной, кому я сообщил о своем намерении немедленно увидеться с Кантоньерой, была Тереза, служанка семейства Гольфолина. Видимо, она успела предупредить кого-то, кто поджидал меня на улице, но тогда остается признать, будто кто-то круглосуточно дежурил у дверей, готовый в любую минуту следовать за мной по пятам, что мне кажется весьма маловероятным.

— В таком случае, речь может идти о ком-то, кто живет в этом доме, не так ли?

— Это предположение кажется мне более чем правдоподобным.

— Но, значит, приходится признать, что Гольфолина вместе с Кантоньерой замешаны в подпольной торговле наркотиками?

— Что ж, и это не исключено. Однако, даже оставляя в стороне тот факт, что эти меломаны весьма мало похожи на торговцев наркотиками, не следует забывать, что именно Тереза сообщила мне, будто это хозяин «Меланхолической сирены» направил когда-то к ним в дом небезызвестного Баколи.

— Но, может, она никак не замешана в этом деле и даже не подозревала о том, что творилось вокруг?

— С другой стороны, Тереза была единственной, кто знал, что я собираюсь немедленно отправиться к Кантоньере.

— Короче говоря, чем дальше в лес, тем больше дров, так что ли?

— Да нет, я уверен, что уже совсем близок к истине, такое впечатление, будто меня отделяет от нее какая-то легкая пелена, и я просто никак не могу догадаться, как сделать, чтобы она, наконец, спала...

— И в чем же она заключается?

— Если бы я знал... — вздохнул Ромео.

— Кстати, Тарчинини, чуть не забыл: судебно-медицинская экспертиза установила, что донна Софья была буквально накачана наркотиками.

Наш веронец так и подпрыгнул в постели, тут же застонав от боли.

— Что же вы до сих пор молчали? — морщась, накинулся он на бергамского коллегу. — Накачана наркотиками... А между тем по ее виду я бы никогда не сказал, чтобы она была из тех, кто злоупотребляет наркотиками...

— Может, она просто решила прибегнуть к этому средству, чтобы не струсить и иметь мужество покончить с собой?

— Мой дорогой Даниэле Чеппо, да будет вам известно, что наркотики, наоборот, изглаживают из памяти все заботы и скорее возвращают желание жить. И можно ли предположить, чтобы в таком состоянии она все-таки решилась наложить на себя руки?

— Доктор воздерживается от окончательного суждения, однако все-таки склонен думать, что это весьма маловероятно.

— Я тоже так думаю. Должно быть, кто-то — не берусь сказать, кто и каким образом — заставил донну Софью наглотаться наркотиков, чтобы потом повесить ее и представить это как самоубийство...

— Но кто мог бы решиться на такое страшное дело?

— Надо полагать, кто-нибудь из родственничков.

— Но ведь это же чудовищно!

— Вы не хуже меня знаете, дорогой друг, что чудовищное есть непременный элемент нашей профессии.

— Но все же не будем, Тарчинини, давать волю нашему воображению! С чего бы, спрашивается, им ее убивать?

— Здесь возможны две гипотезы: либо дон Марчелло совершенно открыто крутил любовь с Терезой, но и в этом случае маловероятно, чтобы он действовал в одиночку. Скорее всего, служанка была его сообщницей, ибо вместе с ним в первую очередь выигрывала в результате задуманной операции. Или же — в случае, если мы отдадим предпочтение гипотезе, что семейство Гольфолина и есть то гнездо торговцев наркотиками, которое мы ищем, — следует предположить, что в данном случае мы имеем дело с групповым преступлением, в котором замешаны все его члены, за исключением, разве что, этой сумасшедшей старухи и, может, еще ее мужа...

— Ну, а его-то почему?

— Да потому, что бедняга произвел на меня впечатление человека, который привык скорее подчиняться, чем командовать.

— Все это звучит очень красиво, однако не дает никакого ответа на вопрос, который я вам задал. Если исключить убийство из ревности, то что же могло заставить это семейство совершить такое злодейское преступление?

— Точного ответа у меня пока еще нет. Так что вынужден довольствоваться собственными домыслами. Донна Софья была явно несчастлива. Она прекрасно знала о чувствах, которые испытывал ее муж к Терезе. Она очень скверно играла на скрипке — настолько, что я никак не могу понять, как она могла решиться выступать с квинтетом? Остается предположить, что у них была какая-то уж очень непритязательная публика... Наконец, она явно ненавидела родителей мужа. Возможно, она подозревала, что они заодно с сыном? Или же — как она тогда крикнула при мне донне Клаудии — грозила раскрыть какие-то ставшие ей известными семейные тайны? Так или иначе, дражайший коллега, ясно одно: эти наркотики, приняла ли она их по доброй воле или нет, их ведь надо было где-то достать, ведь так? А ведь у вас в Бергамо, что там ни говори, они на улице не валяются... Если, конечно, наркотики не хранятся где-то поблизости, в доме...

— Должен признаться, все это звучит очень убедительно. Я восхищаюсь вами, Тарчинини.

— Не вижу никаких причин для восхищения, потому что, если разобраться, я вел себя на редкость по-дурацки. Похуже самого бездарного новичка. Может, слишком поддался чарам обворожительной Терезы? Или оказался чересчур чувствителен к внешней респектабельности семейства Гольфолина? Сам не знаю... Даже Кантоньере с его мрачноватой обходительностью, и тому удалось обвести меня вокруг пальца...

— Вы так говорите, будто уже заранее уверены в их виновности...

— Конечно, уверен, дон Даниэле... ведь это диктует самая простая логика. К несчастью, куда сложней доказать их виновность... Однако если снова обратиться к простой логике, то с этих позиций для меня так и остаются необъяснимыми два факта. Во-первых, почему Тереза выдала мне Кантоньеру, если он и вправду их сообщник? И во-вторых, почему они убили Баколи, если он тоже был их сообщником? И если он действительно был их сообщником, то почему решил их предать?

— В общем, насколько я понимаю, дорогой Тарчинини, вам еще начать да кончить, так что ли?

— Да… дел еще невпроворот. И все-таки я рассчитываю послезавтра все закончить.

— От всей души желаю удачи. А теперь скажите, чем я могу вам помочь?

— Ничем.

— Ничем?

— Посудите сами, дон Даниэле: для меня единственный шанс разоблачить преступников — это делать вид, будто ничего не случилось, и продолжать старую игру... Надо оставить их в покое... пусть себе думают, будто вне подозрений… и вот тут-то я и выложу свои козыри.