Благодаря целительной «Сасселле» все присутствующие прониклись бесконечной симпатией друг к другу. Тарчинини заказал еще одну бутылку, пригласив разделить ее трех остальных посетителей, пускавших слюну, скучая за своими одинокими столиками. Веронец пел лирические оды Неаполю, с нежностью рассказывал о дражайшей половине, вспоминал милые проказы детей. Не желая оставаться в долгу, хозяин с любовью описал ему вот уже два года как покинувшую его незабвенную супругу Фьоретту, пояснив, что это она, уроженка Генуи, придумала название для его заведения. Короче, все начали делиться друг с другом самыми сокровенными подробностями частной жизни, и к тому времени, когда наш веронец вновь вышел наконец на Старую площадь, он был изрядно пьян.
Для начала он в нерешительности постоял на месте, пытаясь обрести утраченное равновесие. Окинул блуждающим взором дворец Палаццо Нуово, прелестную башню муниципалитета, потом увидел Дворец правосудия и, словно обретя хоть какой-то ориентир, неверными шагами побрел в его сторону. И когда он наконец добрался до маленькой площади Дуомо, то почувствовал радость кочевника при виде спасительной сени оазиса. Даже не заметив Баптистерия, не обратив никакого внимания на часовню Коллеони, он сразу ринулся к церкви Санта Мария Маджоре, горя нетерпением встретиться там с доном Джованни Фано.
Войдя в церковь, Тарчинини вздрогнул, почувствовал, как плечи, словно ледяная мантия, окутала прохлада, и сразу чуточку протрезвел. Изображая из себя восхищенного туриста, он принялся внимательно рассматривать покрывавшие стены гобелены, потом дошел до хоров, где пришел в настоящий экстаз при виде инкрустированных сидений. Однако «Сасселла» решительно не располагала его к эстетическим наслаждениям, и, облюбовав себе прислоненную к колонне скамейку, полицейский решил присесть и немного передохнуть. Две минуты спустя он уже спал сном праведника, утомленный утренними тревогами и последующими возлияниями.
Дон Джованни Фано был человеком пожилым, но не утратившим с годами ни пылкой веры, ни пастырского рвения. Он неустанно преследовал равнодушных, подвергал гонениям нерадивых, клеймил позором скептиков. Весь мир для него ограничивался стенами старого города, и то только потому, что, опасаясь впасть в грех гордыни, не решался сузить его до пределов своей церкви. Он любил прогуливаться по церкви в часы, когда благочестивые души, подчиняясь необходимости, вынуждены были посвящать себя мирским делам, а туристы, и вовсе забыв о Господе, предавались обильным трапезам. Словно из засады, подстерегал он в такие минуты самые чувствительные сердца, способные услышать негромкий зов Христа и прийти помолиться в опустевшую церковь. К шести часам, после легкой трапезы — ломоть хлеба, кусочек шоколада и стакан воды — он выходил из ризницы, где имел обыкновение работать над воскресной проповедью, и обходил Санта Мария Маджоре, то и дело останавливаясь, чтобы прочитать «Аве Мария» в честь Мадонны, которую любил всем сердцем и которую вскорости надеялся воочию увидеть в лучшем мире.
Куда более земными оказались грезы Тарчинини. Забывшись глубоким сном, он уже видел себя снова дома, а расслабленное тело услужливо подсказывало рассудку темы сновидений. Спать значило для него лежать в своей постели, подле милой сердцу Джульетты, шаловливо лаская супругу, дабы показать ей, что время вовсе не властно над его чувствами. Блаженно улыбаясь, он слушал, как его располневшая женушка захрапела, едва он отстал от нее со своими нежностями, и не подозревал, что это его собственный храп так гулко раздается в мирной тиши церкви.
Бесшумно ступая по нефу, дон Джованни вдруг замедлил шаги, прислушиваясь к странным звукам, которые то затихали, то снова усиливались. Что бы это могло значить? Похоже на скрип двери... Но с чего бы это ей скрипеть через такие равномерные промежутки времени? Ведь ветра вроде бы нет, а значит, откуда взяться сквозняку? Несмотря на хронический артрит и убеленные сединой волосы, священник сохранил поразительный для своего возраста слух. Как собака-ищейка, принялся он вынюхивать все темные углы, силясь понять, откуда же исходят эти непонятные звуки. В какой-то момент ему послышался некий непристойный шум за стенами исповедальни, он резко отворил дверь, но остался с носом. В конце концов за одной из колонн он обнаружил нашего спящего веронца, чье ровное дыхание свидетельствовало о душевном покое и незапятнанной совести. Убедившись, что незнакомец совсем не похож на бродягу, дон Джованни решил, что это просто какой-то сраженный усталостью турист. С минуту он постоял в нерешительности, ломая себе голову, что важнее — христианское милосердие или уважение к храму Божию и вправе ли пастырь нарушать сон измученного путника. Но ведь в любую секунду в храм могли войти верующие, а они бы строго осудили чрезмерную мягкость дона Джованни... Ведь сказано же в Священном писании: горе тому, кто сеет соблазн...
В результате настоятель церкви Санта Мария Маджоре склонился к Ромео и, по-братски взяв его за плечо, на ухо прошептал:
— Пора просыпаться, сын мой... Господь Бог не может более оказывать тебе гостеприимство в доме своем...
Вся беда — а ведь правда, согласитесь, всегда тесно переплетается с мечтами — заключалась в том, что в этот самый момент веронцу снилось, будто Джульетта, как и каждое утро, посылает его поднимать с кроватей ленивых ребятишек. И Ромео, верный своим привычкам, нежно обнял за шею свою Джульетту и, дабы начать день под знаком супружеской любви, запечатлел у нее на щеке долгий поцелуй. Но напомним, что на самом деле Тарчинини находился не в Вероне, а в Бергамо, и не в супружеской постели, а в церкви Санта Мария Маджоре.
Остолбенев от этого нежданного проявления нежности, дон Джованни на мгновенье лишился дара речи. Запах дешевого табака, смешанный с резким благоуханием восковых свечей и въевшимся в одежду благоуханием ладана, шокировал нежное обоняние веронца. Он вздрогнул, мгновенно стряхнул с себя остатки сна и, не имея ни малейшего понятия о том, как это могло случиться, с ужасом обнаружил, что обнимает за шею почтенного падре.
Первым пришел в себя дон Джованни.
— Ma che! — задушевно проговорил он тихим голосом, в котором слышалась легкая насмешка. — Похоже, сын мой, у вас нежное сердце, а?
— Отец мой! Даже не знаю, как вымолить у вас прощенье...
— Не надо просить прощенья, сын мой. Я вовсе не хочу казаться суровее Того, кому призван служить в этом мире. Не думаю, однако, чтобы вы пришли в дом Господень только для того, чтобы передохнуть.
— Ясное дело, нет, отец мой!
— Тогда давайте-ка прочитаем вместе с вами дважды «Отче наш» и дважды «Аве Мария», это и будет платою за ваш отдых.
Бок о бок они преклонили колени и дважды произнесли означенные молитвы.
— А теперь, сын мой, — поднялся первым священник, — иди с миром...
Он уже стал удаляться прочь, но Тарчинини его остановил.
— Отец мой!..
— Слушаю тебя, сын мой...
— Я ведь явился сюда не только затем...
— Не только затем?.. А зачем же еще?
— Мне надо увидеться с доном Джованни Фано,
— Он перед тобой, сын мой. Что-то не припомню, чтобы нам случалось прежде встречаться.
— Я только сегодня утром приехал в Бергамо... и у меня есть к вам рекомендательное письмо от синьора Бенджамино Тринко.
— От дона Бенджамино? В таком случае пройдемте в ризницу, сын мой.
Они прошли через всю церковь и оказались в скромной обители дона Джованни. Ромео был очень доволен этим обстоятельством, ибо его заранее мучили угрызения совести при мысли, что придется лгать святому отцу прямо под взглядами Иисуса Христа, Пресвятой Девы, Святого Духа и всех святых, статуи которых, казалось, с укоризной наблюдали за ним из всех углов церкви Санта Мария Маджоре.
Затворив дверь ризницы, дон Джованни усадил гостя, протер очки и прочитал записку от почтеннейшего Бенджамино Тринко. Потом сложил письмо и спрятал его в карман сутаны.
— Итак, синьор профессор, вы желали бы поселиться в нашем старом Бергамо, как я понимаю, чтобы быть поближе к своим памятникам, не так ли?
