— И куда вы меня хотите перевести? — полюбопытствовал я.

— Куда-нибудь, где людей поменьше, — вздохнул отставной армейский лекарь. — Лучше бы на Аляску, но мы ее уже продали.

— И за что вы меня так не любите?

— А за что мне вас любить? От вас мне одно беспокойство. Я в Череповце семь лет, за все это время полиция вызывала меня четыре раза — либо самоубийство, либо естественная причина смерти. А с вашим приездом случился… Какой уже труп по счету? — озабоченно спросил доктор.

— Надо бы посчитать, но у меня с математикой плохо.

Делать мне нечего, как трупы считать. Тем более, что двух покойников, из числа убитых Кошелевым, мы так и не нашли. Весной, как снег сойдет, земля оттает, опять поедем искать.

— Эх, господин Чернавский, как же хорошо было без вас, — продолжал ахать и вздыхать армейский лекарь. — И меня по ночам не будили, и убивали меньше.

— Михаил Терентьевич, а вы, часом, об этом уже не говорили? — полюбопытствовал я.

— Я? — изумился доктор. Пожав плечами, наморщил лоб, вспоминая, но вспомнить не мог. — Право слово, не помню. Может и говорил, а может нет. Но думал — это точно. Как только начинаю о вас думать, сразу лезут мысли — черт бы побрал этого Чернавского!

— Наверное, слишком громко думали, я и услышал. А вообще — закон жанра. Там, где появляется сыщик, обязательно происходит убийство, — сказал я. — Я сегодня у Сомова был, вот, пожалуйста — убили.

— Читаете книги про сыщиков? — поинтересовался доктор.

— Раньше читал, теперь нет.

Между прочем, чистая правда. Читал. Подумаешь, эти книги напишут не скоро, но какая разница?

— Заключение когда прислать? — спросил Федышинский.

— Когда напишете, так и пришлете, не горит.

Странно. Когда нужно, доктор ворчит, тянет время, а тут сам спрашивает. А нынче мне судебное заключение не к спеху. Личность устанавливать не нужно, причину смерти тоже. И то, что стреляли с близкого расстояния, знаю. И время смерти известно — восемь часов вечера. Вот, разве что… — Доктор, вы мне пулю не поможете вытащить? Скальпелем? Или зондом каким?

Доктор подошел к стене, присмотрелся к углублению, оставленное пулей, потыкал в нее чем-то острым и блестящим, покачал головой:

— Не вытащу. Дерево мягкое, пуля глубоко ушла. Если только высверливать или вырубать. Да и на кой-она вам?

Тоже верно. Это я руководствуюсь правилами будущего, когда обязательно следует извлечь пулю и отправить ее криминалистам. А здесь эскулап прав — на кой-она мне? Тем более, орудие убийства не просто известно, а лежит в полицейском участке. И там же, только в камере, сидит подозреваемый. Вернее — подозреваемая. Любовь Кирилловна Зуева, сдавшаяся правосудию по доброй воле и сдавшая гладкоствольный пистолет армейского образца 1848 года. Сам не видел — городовой сказал, а исправник, примчавшийся на место убийства, подтвердил. На моей памяти, Василий Яковлевич впервые лично приехал на место преступления. А как иначе? Все-таки, убит не кто-то, а предводитель дворянства.

Надеюсь, Городской голова и Председатель земской управы сюда не явятся? Не исключено, что приедут. Они, разумеется, здесь не нужны, но так положено. Большой начальник лично выехал туда или сюда, а на кой, непонятно.

В каком-нибудь романе, чтобы вызвать читательский интерес, наверняка выяснилось бы, что пуля, поразившая жертву, не соответствует тому оружию, что было у подозреваемой. Но мы не «рОманы тискаем», а работаем. И мы знаем, что из деформированного кусочка свинца мы дополнительной информации не получим. Ну и фиг с ней. Лучше не мудрствовать, а исходить из того, что пистолет, сданный экс-гувернанткой, и есть орудие убийства.

Ну что за фигня такая? По городу бегают барышни с пистолетами. Изымать, на хрен, все оружие, имеющееся у горожан, пусть они трижды музейные экспонаты. Понимаю, что Россия только и делает, что воюет, и участники боевых действий возвращаются домой с оружием на руках. Но ведь сумели же изъять оружие и после гражданской, и после Великой Отечественной, а стволов у населения в сотни, если ни в тысячу раз больше было.

Дело, вроде бы, очень простое, но работы навалом. Надо допросить подозреваемую, вдову, чад и домочадцев. Еще подругу Любовь Кирилловны, с которой она по уезду каталась.

Но это уже не сегодня. Времени три часа ночи, у меня попросту не хватит здоровья. Да и семье убитого сейчас не до свидетельских показаний.

— Михаил Терентьевич, станете господина Сомова в морг забирать? — поинтересовался я.

— А к чему это? Причина смерти ясна. Могу, разумеется, сделать вскрытие, установить, что у покойного цирроз печени.

— У него был цирроз? — удивился я. Как это Федышинский умудрился определить?

— При его образе жизни вполне мог и быть, но мог и не быть. Но покойному уже все равно.

— Шутник вы, господин доктор, — заметил я.

— А в нашем деле без шуток нельзя — либо свихнешься, либо сопьешься. А господина Сомова оставим на попечение родственников. Пусть обмывают, гроб заказывают.

Любовь Кирилловна Зуева красавицей не была. Крупный нос, близко посаженные глаза, на щеке родимое пятно с семишник, одно плечо выше другого. Вот что действительно было красивым, так это каштановая коса толщиной в руку и длиной почти до пояса. И как она с волосами-то управляется? Мыть замучаешься.

— Любовь Кирилловна, вы не голодны? — поинтересовался я. — Если хотите — распоряжусь, чтобы принесли что-нибудь из кухмистерской. Или, на худой конец, булку с колбасой.

— Заботитесь? — усмехнулась бывшая гувернантка, а ныне подозреваемая в убийстве. — Чего ради?

— А вы во всем ждете какой-то подвох? — удивился я. Пожав плечами, сказал: — Извольте. Если моя подследственная умрет от голода, меня потом станут обвинять в том, что я в этом виноват. Дескать — пытался добиться нужных показаний, морил барышню голодом.

— Смешно.

— Вы спросили, я вам ответил, — хмыкнул я. Посмотрев на подследственную, сказал: — Если уж совсем откровенно, то надеялся, что на сытый желудок вы станете чуть-чуть откровеннее. Но коли вы не хотите есть, приступим к допросу.

— Подождите, господин следователь… Я правильно расслышала — Иван Александрович? Иван Александрович, если вам так нужна моя откровенность, то распорядитесь о чашке чая. Прошу прощения — не спала всю ночь.

Не спала она, видите ли, всю ночь. Сегодня ночью не спало много людей. Мы-то ладно, служивые люди, а каково сегодня бодрствовать жене покойного и его сыну?

Я, худо-бедно, часа два вздремнул, потом, напившись чаю с горячими оладьями (Наталья Никифоровна — святая женщина!), отправился допрашивать подозреваемую.

Морализаторством — мол, как вы могли, теперь мальчишка, которого вы учили и воспитывали целых три года, стал сиротой, заниматься не стану. Моя первая задача — наладить контакт с преступницей. Да, помню, что преступником можно назвать лишь после приговора суда, но так удобнее. С женщинами всегда сложнее налаживать контакт, чем с мужчинами.

Что ж, раз Зуева хочет чая — изладим.

— Еще — ужасно хочу помыться. Неделю с подругой мотались по уезду, за все это время ни разу не была в бане.

Я встал, открыл дверь допросной и подозвал дежурившего городового Яскунова.

— Дружище, будь добр — попроси у Антона Евлампиевича чашку чая для барышни. Видел, что у него самовар закипал. Еще, если у него есть — какой-нибудь калачик или сухарик.

— Слушаюсь, ваше благородие, — кивнул Яскунов и отправился к приставу.

Я же вернулся к столу. Усевшись, сказал:

— Чай я для вас заказал, но с мытьем придется подождать. В полицейском участке ни бани, ни ванной комнаты нет. После допроса я отправлю вас в Окружную тюрьму, там и помоетесь.

— В тюрьме? — фыркнула экс-гувернантка.

— А что не так? Подследственных, поступающих в тюрьму, вначале ведут в баню. Вы женщина, да еще и дворянка, вам положена отдельная камера. А там чистое белье на постелях.

— А сменное белье? Полотенце?