Твою мать! Ладно, в Череповце о моей беде каждая собака знает, выходит, теперь и здесь известно?

— Спасибо, конечно, — поблагодарил я «гимназистку». Вздохнул: — И как это все про меня всё знают?

— Ну, Иван Александрович, какой вы странный, однако, — развела ручонками «гимназистка». — Череповец город небольшой, а нас, людей интеллигентного склада ума, еще меньше.

— Какого склада? — опешил я.

— Людей интеллигентных профессий, — пояснила мадмуазель Стефи. — Таких, что занимаются обслуживанием духовных потребностей общества — врачи, учителя, артисты. Да, еще писатели и художники всякие. Само-собой, что и мы.

— То есть, проститутка приравнена к артистам и писателям? — развеселился я.

— Конечно. Для тела у мужчины жена есть, любовница, а мы для души. С нами клиенты не только плоть тешат, но и духовно отвлекаются от всего низменного. Мы же мужчину и похвалим, и подбодрим, чтобы он в жизни себя уверенней чувствовал. Я, иной раз, и пожалею, если что-то не получилось. А разве жена мужа в постели хвалить начнет или жалеть?

М-да, такого ни разу не слышал. Впрочем, если Стешке нравится так считать, пусть считает.

А шлюшка, измерив меня снисходительным взглядом, заявила:

— Вот вас, пожалуй, Иван Александрович, к интеллигенции нельзя отнести. Все-таки, что вы, что полиция, защищаете власть имущих. Мы — звери декоративны, мы жизнь украшаем, вы псы цепные. Сидорка мой — он борец с режимом, пусть и стихийный, но тоже его к интеллигенции не отнесешь. Грубоват.

— Вот это правильно, нас к интеллигенции относить не надо, ни меня, ни Сидорку, — поспешно согласился я. Если проститутка соотносит себя с интеллигентами, ну его нафиг, такую интеллигенцию. Лучше похожу в цепных псах. — Кстати, мадмуазель Стефи, вас клиенты за такие слова не бьют? Или вы с ними своими соображениями не делитесь?

— Нет, клиентам я говорю о разнесчастной жизни, о том, что только горькая нужда толкает женщину на панель, что каждая из нас мечтает создать семью. Только, вы думаете, моим клиентам разговоры-то со мной интересны? — хмыкнула «гимназистка».

Думаю, кому-то и интересны, только не мне. Наверное, пора сбегать.

— Ладно, мадмуазель, и рад бы с вами дальше болтать, но боюсь отрывать у вас драгоценное время.

— Нет, напротив, вы мне помогли. Во-он там, клиентик стоит, жирный, глазенками лупит, за карман держится — на кошелек намекает. Он уже давно за мной вяжется, но думает, что вы меня закадрили. Но еще в надежде, что в цене не сойдемся. Так как, говорите, по-французски дерьмо? Мерде? Хорошее слово, надо запомнить.

На самом-то деле, трубы здесь не при чем. Вспомнилось, как Атос в «Старой голубятне» подслушивал важный разговор между миледи и кардиналом. Кажется — неприлично подслушивать чужие разговоры, но поклонники мушкетеров великого романиста не упрекали. Авось, и меня не станут упрекать за то, что нечаянно подслушал разговор родителей. Перегородки в «отчем» доме не капитальные, иной раз и не захочешь, а подслушаешь.

Я сидел в библиотеке, рассматривая альбом с коронации государя-императора, запоминая сановников в лицо. Вдруг пригодится? А через стенку, в матушкином будуаре, беседовали родители. Сначала хотел уйти, но потом передумал. Я ведь до сих пор в какой-то мере шпион и «оперативная» информация не помешает. А разговор шел обо мне. Я слушал, укоряя себя за неприличное поведение — подслушивать нехорошо, но ничего не мог с собой поделать. Интересно же, о чем говорят родители за моей спиной.

— Ваня наш очень изменился, — сказала матушка.

— Оленька, а ты как хотела? — хмыкнул отец. — Раньше он и жизни-то не видел. Рос, словно цветок в оранжерее. Все вокруг скакали, причитали — ох, у Ванечки сопельки, нужно вытереть. Ах, у мальчика голова болит — врача срочно! Считай — дома при маме с папой, до гимназии и обратно, в университете — там занятия да теткина квартира. Удивляюсь, как он с теми революционерами-то снюхался? Теперь повзрослел, мужчиной стал. Самостоятельно решения принимает, молодец.

— Да я не про это. Манеры у него изменились. Раньше, бывало, он ко мне сзади подходил, обнимал, в макушку чмокал, а теперь только в щечку, да и то, очень редко. Еще иной раз вместо маменька мама проскальзывает.Раньше горбился, иной раз, руки в карманах держал.

Конечно редко. Вообще удивляюсь, что чмокаю. В той жизни не упомню, чтобы целовал свою маму. А руки совать в карманы… Попробовал бы совать, отец бы мне их зашил. Мои манеры и манеры того Чернавского и на самом деле могли отличаться. Да что там — разумеется отличаются. Вон, недавно вместо ножичка для мяса взял нож для масла.

— И вот еще странно. Иван, вместо того, чтобы камердинеру приказать или горничным, сам все пытается делать. Вчера в лавку пошел за тетрадью, хотя у нас три служанки. И Степан еще твой, тоже мог бы сходить.

И тут согласен. Непривычно приказывать другим людям, если сам могу сделать какую-то ерунду. А уж отправлять старика в лавку — просто неудобно. Вот, гладить этими жуткими утюгами так и не научился, но и просить не приходится. Прихожу — а у меня уже все отстирано и отглажено. Наверное, в доме Чернавских обитают добрые гномы, которые все делают.

— Отвык Ванька от слуг, вот и все. В Череповце на чужой квартире живет, у него ни камердинера нет, ни истопника, ни кухарки, — заступился за меня отец. — Так ведь и снова привыкнуть — дело нехитрое. У нас-то он, считай, в гостях. Ничего, прошелся, воздухом подышал. А не горбится, руки в карманах не держит — так это и хорошо. Чиновнику горбиться и руки в карманах держать неприлично.

Но матушка продолжала перечислять «странности» сына.

— Вкусы у Вани изменились. Раньше он пироги с капустой обожал, один мог целый пирог умять, а теперь? Поставили пирог, чуть-чуть поковырял, вот и все. Я, конечно, кухарке нагоняй устроила — мол, Матрена, что с пирогом? Почему молодой барин пирог не стал есть? А та ревет — мол, барыня, так все по-прежнему. И яйца Ваня раньше терпеть не мог, теперь ест, яичницу приказал жарить. И кофе пьет, как не в себя.

— Ну, Оленька, сказанула! — захохотал отец. — Если бы парень водку пил, как не в себя, тогда бы другое дело. А про кофе, Ванька ведь говорил — в Череповце только в одном месте кофий приличный.

— Надо ему кофейную мельницу отправить, да спиртовку, чтобы сам себе кофе варил, — забеспокоилась матушка. — И кофе в зернах послать. Как думаешь, приказать их обжарить или зелеными сойдет, а хозяйка у него все изладит? Хозяйка, говоришь, у Вани толковая?

— Кофе лучше обжарить, чтобы возни поменьше было, но посылать понемногу, фунт-два, не больше. А хозяйка у Ваньки хорошая. Я ведь тебе уже говорил — вдова, из Подшиваловых. Род старый, но потомков много, девок много — приданое уходило, вот и обнищали. С деньгами у нее туго, на половинную пенсию мужа живет — даже прислугу содержать не на что, квартирантов берет. Для Ваньки нашего, словно мамка родная. И кормит его хорошо, баню топит. Вон, даже когда орден получил, вечеринку устраивала, а могла бы и отказаться. Жаркое ей удалось, и холодец. Значит, готовить умеет.

Так-так-так… Определенно, у батюшки имеется осведомитель, который входит в мой «ближний» круг, а иначе, откуда мог знать про жаркое и холодец? А яства и на самом деле удались. Но у Натальи все вкусно.

— Саша, а как ты думаешь — между Ваней и хозяйкой ничего нет? — осторожно поинтересовалась матушка. — Н-ну, этого самого, что между мужчиной и женщиной может быть.

— Ну, Оленька, не смеши. Ваньке нашему двадцать, ну, двадцать один скоро, а хозяйке… Точно не помню, не то тридцать восемь, не то все сорок. Она же твоя ровесница.

— Положим, я все-таки постарше буду, сорок четыре мне, — слегка кокетливо ответила матушка. — А тридцать восемь или сорок лет — не преграда. Для молодого мужчины, без жены или любовницы — самый сок.

Ох, Ольга Николаевна, чуйка у вас! И на самом деле, возраст — не преграда.