Лицо Анны против воли исказилось. Синицкая сжала ее руку.
– Николай ранен? При смерти? Говорите!
– Нет, что вы! Господи! Конечно, нет! Он… заболел в дороге.
Марья Николавна схватилась за горло.
– Я так и знала! Так и знала!
– Успокойтесь. Он живет в доме. За ним ухаживают. Георгий сказал, что Николай поправляется.
– Поправляется? Без необходимых лекарств? Не надо мне лгать, Анна!
– Коля крепче, чем вы думаете. Он три года был на фронте. Перенес ранение. Неужели теперь позволит доконать себя какой-то хвори?
– Не какой-то, а очень опасной. Чахотка обострилась еще тогда, в восемнадцатом, когда он полгода провел в сыром окопе.
– Но сейчас он на юге. Там еще очень тепло. И морской воздух. Ему уже легче.
Марья Николавна взглянула подозрительно.
– Это он вам написал?
– Нет. В записке совсем другое.
– Могу взглянуть?
– За этим я и пришла. Вот, смотрите.
Анна развернула листок.
– Честно говоря, я не смогла понять. Вернее, прочесть.
Марья Николавна пошевелила губами, пропевая фразу про себя, и вдруг улыбнулась.
– Это Пуччини.
– Что?
– Самое начало арии Каварадосси из «Тоски». Здесь написано…
Она посмотрела на Нюрку полными слез глазами.
– «Люблю, о, как люблю тебя». Простите, это очень личное, я понимаю.
Анна взяла листочек. Руки ее дрожали.
Марья Николавна отошла к окну.
– Это семейная игра. Мой муж когда-то тоже написал признание нотами. Это была ария Неморино из «Любовного напитка» Доницетти. Потом мы часто так играли. Передавали друг другу послания музыкальными фразами. Однажды Леонид написал сыну строку из «Онегина». Помните? «Учитесь властвовать собой».
– Раньше Коля никогда так не делал.
– Наверное, не хотел, чтобы записку прочли посторонние.
– Наверное, – почти беззвучно прошептала Анна.
Слезы душили ее. Синицкая стояла, отвернувшись. То ли не хотела смущать, то ли тоже пыталась справиться с нахлынувшими чувствами.
Анне хотелось подойти к ней и обнять, но что-то мешало. Ведь они с Николаем так и не обвенчались. Считает ли Марья Николавна ее членом семьи? До сих пор она держалась дружелюбно, но отстраненно. Поймет ли ее порыв?
Анна отошла к диванчику в углу и села.
Сейчас обе думают об одном и том же. Но думают врозь. Будут ли они когда-нибудь близки по-настоящему?
Она вопросительно посмотрела в спину своей несостоявшейся свекрови.
Спина была прямая и одинокая.
Ночью, забравшись в кровать и закутавшись в одеяло, Анна достала записку и прижала к губам.
И на мгновение, лишь на мгновение ей показалось, что прикоснулась к любимой руке, которая держала этот клочок бумаги.
Звонок старому другу
Хозяин кабинета побарабанил по затянутому зеленым сукном столу.
Стоит ли обращаться за помощью? Вернее, это скорее услуга, а услуга безвозмездной не бывает.
Поднявшись, он подошел к окну. Над Москвой вставала заря, еще по-летнему яркая и праздничная. Поколебавшись с минуту, он выглянул в приемную.
– Соедините с наркомом внутренних дел. По личному каналу.
Трубку на том конце провода взяли мгновенно.
– Доброе утро, Юзеф, – первым поздоровался он.
– Не забыл еще подпольную кличку, Никитич? – усмехнулся собеседник. – Привет наркому внешней торговли. Что нужно от нашего ведомства?
– Надежный человек для деликатного поручения.
– Насколько деликатного?
– О нем не должны знать в некоторых заинтересованных кругах. И вообще… никто.
– Другими словами, никто не должен догадываться, что это мой человек.
– Да.
– Какие ведомства следует исключить?
– Прежде всего Гохран.
– Почему именно Гохран?
– Ненадежная контора.
– Что тебя настораживает?
– Ты помнишь Джона Рида?
– Того, что написал книжку про десять дней, которые потрясли мир? Он еще на обратном пути на таможне попался с бриллиантами в каблуках ботинок.
– Тот самый.
– Я так понимаю, что предмет нашего разговора – вывоз ценностей? – усмехнулся тот, кого звали Юзефом. – Законный или незаконный?
– Незаконный – твоя епархия. Я туда не лезу.
– Тогда что именно тебя беспокоит? История с Ридом давнишняя.
– Думаешь, что-то изменилось? Некий негоциант по кличке Джеймс килограммами вывозит бриллианты в Германию. Просто горстями набирает в Гохране и набивает чемоданчик. Золото не берет, слишком тяжелое. Поэтому камни выковыривают из царских диадем. «Вылущивают», как они говорят. А золото скопом отправляют в плавильные печи.
– Да, я в курсе.
– Украшения Романовых от лучших ювелиров стоят баснословных денег, а караты россыпью – товар для мелких спекулянтов.
– Согласен. Глупо продавать такие вещи по дешевке.
– Не просто глупо. Преступно. Юровский – болван. Он нынче как раз Гохраном руководит. После расстрела царской семьи в Екатеринбурге привез с собой их драгоценности и передал коменданту Кремля Малькову. За это ему предложили хлебное место. Так сказать, для сохранения и приведения в ликвидное – слышишь? ликвидное! – состояние ценностей императорского дома.
– Ты мне рассказываешь об этом, как будто я не сведущ.
– Эмоции захлестывают. Прости.
– Так ты хочешь заняться царскими драгоценностям, а Юровский тебе мешает?
– И да, и нет. С Юровским я уже сталкивался. Понял, что становлюсь похож на Дон Кихота, воюющего с ветряными мельницами. У него индульгенция от вождя на веки вечные. А у меня связаны руки. Наркомату внешней торговли нужны средства на закупку зерна и станков, а мы продаем бесценные сокровища за копейки.
– Ты говоришь о Романовых?
– Не совсем.
Нарком внешней торговли помолчал, словно еще раз прикидывая, стоит ли продолжать.
– Помнишь историю с ящиками, набитыми драгоценностями Кшесинской?
– Которые она не успела вывезти? Их ведь до сих пор ищут, кажется. Учредительная комиссия в восемнадцатом сразу распотрошила особняк на Кронверкском. Неужели не все изъяли?
– Возможно, – уклончиво ответил собеседник. – Во всяком случае, стоит поискать тщательнее. Собираюсь выжать из сокровищ этой сучки максимальную пользу. Для страны, разумеется.
– Сокровища Кшесинской, конечно, уступают царским.
– Да, раритетов там гораздо меньше, но стоимость в целом может конкурировать. Говорят, драгоценностей сорок ящиков было. Даже если разделить на два, все равно солидно.
На другом конце провода молчали.
– Мне нужен тот, кто сможет найти этот клад, – вполголоса сказал комиссар внешней торговли и переложил на другой край стола тяжелое – оставшееся от царского министра – пресс-папье с круглой золотой ручкой.
– Охотник?
– Да. За сокровищами.
Снова повисло молчание.
– Ты сейчас в «Метрополе» обитаешь, Никитич? – неожиданно поинтересовался нарком внутренних дел. – Или уже сменил дислокацию?
Никитич усмехнулся. Как будто он не знает!
– Нет, все там же. Ехать в Петроград самому – значит привлечь ненужное внимание. Пришли человека, которому ты доверяешь абсолютно. Со своей стороны я дам ему парочку помощников.
– Понял тебя. И, кстати, привет Тамаре. Она все там же работает, в комиссии по сохранению художественных ценностей? И по-прежнему дружна с Горьким?
– Совершенно верно.
– Алексей Максимович на днях собирается выехать на лечение в Берлин. Будто бы у нашего классика обострился легочный процесс. На самом деле этот пингвин Пешков просто ищет повод удрать из России.
После паузы Никитич ответил:
– Понял тебя, Юзеф. О жене я позабочусь. Насчет моей просьбы…
– Подумаю, как тебе помочь.
– Буду ждать звонка.
Ждать пришлось недолго. Вечером Юзеф позвонил и без предисловий спросил:
– Где он должен быть?
– В ресторане «Метрополя» завтра в девять вечера.
– Он будет.
– Я твой должник, Юзеф.
– Одно дело делаем, Никитич.