— Че стоишь, белогвардейская вошь, иди вытри. — Пацан, который плюнул, опускает взгляд и смотрит на то место, где виднеется слюнявое пятно.

Вот интересно… Детей в коммуне много. И не все такие, как эти трое. Но вот они… Ненавидят меня только за то, что я — обычный. Что не беспризорник. Что у меня есть родители. Они почему-то постоянно называют меня то гнидой, то белогвардейской вошью. Я не понимаю, почему. Мой папа был советским человеком. Он служил молодому государству. Это папины слова. Я их запомнил. Он многое сделал, чтоб наша страна развивалась и росла. Боролся с врагами. Почему тогда эти мальчишки со мной вот так? Почему они говорят гадости про родителей?

Мне непонятно, за что эти ребята относятся ко мне настолько ужасно. Что я им сделал? Так же как и все занимаюсь, чем положено. Учусь. Лучше, чем остальные, это, да. Но я ведь не виноват. Мама всегда хотела, чтоб я вырос образованным человеком. Поначалу во время уроков я даже пытался помогать остальным, но вышло только хуже. Начали меня ненавидеть сильнее. А я просто скучал во время занятий. Почти никто из ребят не умеет ни читать, ни писать. Их учат тому, что я знаю уже хорошо.

— Че ты вылупился? — Выступает вперед второй участник этой компании. — Тебе сказано было, иди вытри. Или что? Ручки белые не охота марать? Не барское это дело?

Я сижу на деревянном грубом топчане, который выполняет роль кровати. На коленях у меня дневник, в руке карандаш. Если его слюнявить, он пишет синим, будто карандаш заправили чернилами. Мне нужно записать все мысли, которые приходили в голову утром. А их было много. Я снова думал о родителях. Пытался понять, как долго еще надо ждать.

Тот человек, который помог выбраться из комода… Он говорил, что папа и мама обязательно меня найдут и мы снова будем вместе. Правда, я должен был встретиться с ним. Но не встретился. Соседка. Она утащила меня к людям в военной форме. А потом — все. Потом уже не выдалось такой возможности.

Сначала со мной долго разговаривал какой-то военный. Спрашивал про маму, папу, про Берлин. Его интересовало, кто бывал у нас в гостях. Он называл какие-то имена, и среди них, вроде бы, даже были знакомые, но я упрямо отвечал ему, что ничего не видел, никого не знаю. Отчего-то такое поведение показалось мне правильным. Наверное, из-за взгляда, которым смотрел на меня военный. Там была злость. В какой-то момент я даже подумал, что он меня ударит. Не знаю, почему. Ни мама, ни папа никогда не применяли такие методы. Однако, почему-то я точно почувствовал, этому человеку сильно хочется отвесить мне подзатыльник. Я его очень сильно злил.

Потом этот человек начал расспрашивать, где я бывал с отцом. Тут, конечно, у меня не получилось бы выкрутиться. Я сказал, что мы много гуляли. Где? По улицам. Каким? Разным. Бывали в банке? Бывали. Что там было, я не видел, я вообще сидел и рисовал всякие картинки из сказок. В конце концов, военному надоело и он ушел, хлопнув дверью.

Потом я сидел в какой-то комнате, где было очень много детей. Все они выглядели грязными и неопрятными. Выражались бранными словами, обзывали друг друга и двое или трое даже подрались. Нас побрили налысо, сводили в баню, отмыли каким-то особо вонючим мылом, переодели и отправили в разные места. Я оказался здесь, в коммуне.

Вроде бы она находится недалеко от Харькова. Харьков — большой город. По-моему. Я слышал это из разговоров учителей. Их тут немного. Двое или трое. Еще до конца не понял. Уже прошло три месяца, но я все это время словно в тумане. Мне кажется, все, что вокруг — это сон. Просто страшный, затянувшийся сон. Но скоро он закончится. Приедут родители, заберут меня.

— Вась, ты глянь, че делается… — Тот, который второй, кажется его зовут Егор, кивает на меня первому. — Он, похоже, и правда дурачок. Сидит, глазами хлопает. Эй! Витцке! Отзовись!

— Да не-е-е… — Вася, это самый высокий, самый злой, который заговорил со мной первым, — Он просто плюет на нас. Вишь как оно… Показывает, что мы тут грязь уличная. Ну ща… Ща…

Вася срывается с места, подбегает ко мне и выхватает из моих рук тетрадь. Карандаш валится на пол и катится по полу.

— Дай сюда… Верни. — Я смотрю на него исподлобья.

Я чувствую, как внутри меня начинает расти что-то очень темное, очень злое. Никогда такого не ощущал. Я почти никогда ни с кем не ругался. Папа всегда говорил, что драться нельзя, обзывать никого нельзя. Нужно решать все проблемы словами. Потому что мы — люди. А люди — это разумные существа, у них есть язык и мозг. Вот только папа не рассказывал мне о таких, как эти трое. О злых, подлых и тех, кто все время норовит укусить исподтишка. Напасть стаей на одного. И сейчас я почему-то чувствую злость на папу тоже. Почему он не говорил мне об этом⁈ Он должен был подготовить меня.

— Тааак… Что тут у нас… — Василий смешно морщит лоб, пытаясь прочесть, что я написал. — Ой вы смотрите… Буковки прямо одна к одной. Интеллигенция вшивая…

— Отдай. — Тихо повторяю я. Хотя мне хочется закричать. Громко, чтоб у этого мальчишки заложило уши.

— Па-па при-е-дет…– Произносит Василий по слогам. Ему это даётся с трудом. Он только недавно научился читать и то еле-еле. — Аха-хах! Этот дурак ждет папу. Ты че, совсем больной? Кто приедет? Кому ты на хер нужен, убогий?

Василий снова смотрит в мой дневник и хочет прочесть следующее предложение. Но именно в этот момент я делаю то, что на меня совсем не похоже. Я вдруг кидаюсь вперед, на Василия, а потом зубами вцепляюсь в его руку. В ту, которая держит тетрадь. Вцепляюсь так, что сразу же чувствую кровь во рту. Это его кровь, Василия. У меня от напряжения сводит челюсть.

— А-а-а-а-а! Сука! Отпусти! — Василий кричит.

Он роняет тетрадь на пол и свободной рукой, кулаком, бьет меня по голове. Но я словно не чувствую боли. Немного гудит, стреляет в виски и все. Я еще крепче сжимаю зубы. Ненавижу его. Всех их ненавижу. Сволочи! И вовсе это не так, папа. Неправда, что все люди добрые, просто заблудшие. Эти, конкретные, они злые.

Остальные двое кидаются к нам и пытаются оторвать меня от Васиной руки. В итоге тот орет еще сильнее, а я все равно вишу на нем.

Боковым зрением я вижу, как на входе появляется кто-то из ребят. Кто-то помладше. Они тоже кричат, потом зовут воспитателя. Все это происходит где-то вокруг меня, не со мной. Я отчего-то чувствую огромное облегчение внутри. Просто я точно знаю, теперь никто из них не полезет больше ко мне. Не будет хватать мой дневник или обзываться.

С трудом воспитатель, который появляется буквально через несколько минут, оттаскивает нас с Василием друг от друга.

— Витцке, ты что? Так нельзя! — ругается он.

Но мне все равно. Я ощущаю полное удовлетворение. Вот так, да. Вот так с ними надо. Только это они понимают.

Воспитатель разглядывает руку Василия, которая покраснела, распухла и кровоточит в месте укуса. Я наклоняюсь, беру тетрадь и ухожу. Больше не буду хранить ее в спальне, как раньше. Она для меня очень ценна. Там — воспоминания. Осталось несколько листов и дневник закончится. Я начал его еще в Берлине. В тот день, когда папа сказал про рисунки. И на первой странице тот самый рисунок. Я нарисовал его заново. Со всеми папапиными правками.

Я иду к большому сараю, который теперь выглядит как рабочий цех. Тут начальник нашей коммуны решил сделать какое-то производство. Захожу внутрь, осматриваюсь, проверяя, чтоб случайно не оказалось свидетелей. Потом среди горы хлама, которая лежит внутри, нахожу старую железную коробку. Она от вкусных конфет. Рисунки на крышке почти стёрлись, но я все равно их узнал. Интересно, как она вообще тут оказалась?

В коробку прячу дневник. Потом снова думаю. Нужно найти место, где я смогу хранить свое сокровище.

Выхожу из сарая, считаю шаги до забора. Их получается ровно тридцать. В этом месте растет береза. Я сажусь и начинаю рыть землю. Руками, палкой, какой-то железякой. На улице уже конец марта, снег сошел и у меня получается даже неплохо. Наконец, когда ямка превращается в глубокую яму, кладу туда коробку, засыпаю ее землей, а сверху трамбую дёрн.