Бернесу тоже поручили специальное задание, соответственно, для Марка, как и для Подкидыша, отдых отменялся. Причём, в некотором роде задание необычное.

— Что это? — Уставился Марк на небольшой, черный чехол, который притащил прошлым вечером к нам в барак Шипко.

— Вообще, это я тебе такие вопросы должен задавать. А ты мог бы и с первого взгляда узнать. — Усмехнулся воспитатель.

— Нет, вы не поняли, товарищ сержант государственной безопасности. Я прекрасно вижу, что это — скрипка. Вы уж совсем меня за дурака то не держите. Имею в виду, зачем она?

— Ну, вот, а говоришь, мол, не дурак. Как думаешь, Либерман, для чего тебе этот инструмент? Вот до сегодняшнего дня я, к примеру, знал лишь об одном его назначении. Играют вроде на скрипке. Но если тебе известны другие способы… — Шипко развел руки в стороны, — С удовольствием послушал бы.

— Что ж вы вечно так с нами разговариваете, будто мы совсем идиоты? Я бы даже сказал, полные идиоты. За все время сроду от вас нормального отношения не видели. — Подкидыш, не выдержав, влез в разговор Панасыча и Марка.

Мы все трое сидели в бараке и уже готовились ко сну, когда явился Шипко с музыкальным инструментом.

— Ты, Разин, подумай, как с тобой враг разговаривать будет. Не в институте благородных девиц находитесь. И вообще. Сейчас не лез бы ты со своими высказываниями поперёд батьки в пекло. Не с тобой беседую. Так, Либерман, — Шипко снова переключился на Марка. — Распоряжение такое. Составь список, какие нужны ноты. Я тебе их добуду. Теперь каждый день репетируй. Сильно профессионал не потребуется. В венской филармонии играть тебе не светит. Но чтоб для приличного заведения уровень соответствовал. Ясно?

— Ясно, товарищ сержант государственной безопасности. — Бернес подошёл к Панасычу и забрал инструмент. Вид при этом у него был наисчастливейший.

А вот у нас с Подкидышем после ухода Шипко со счастьем как-то не сложилось. Потому что Бернес, который, видимо, соскучился по музыке, едва Панасыч исчез за дверью, принялся, как умалишенный, пилить на своей обожаемой скрипке. А на дворе, между прочим, была почти ночь и кое-кто сильно хотел спать.

Причем, я, как человек не особо близкий к музыке, искренне до этого дня считал данный инструмент одним из самых приятных. Типа, благородный, красиво звучит.

Однако, оказалось, что красивую музыку скрипка издаёт только в записи или с оркестром. А когда на ней долбят какие-то дурацкие гаммы и упражнения для того, чтоб «пальцы вспомнили каково оно», хоть на стену лезь, честное слово. Я даже понял, почему говорят — «пилить на скрипке». Звуки, который издавал Бернес именно это и напоминали.

— Марк, я тебе хочу сказать… — Подкидыш не выдержал первым. Его терпение закончилось через час. Хотя, поначалу мы прониклись радостью товарища и даже сидели молча, сцепив зубы, — Если ты сейчас же не заткнешься, об голову тебе ее разобью.

Бернес надулся, обвинил нас в отсутствии чувства прекрасного, в скудоумии и толстокожести, но отложил инструмент. До сегодняшнего дня. Вот сейчас он как раз в бараке снова на радостях, что Ваньки нет и уроков больше тоже нет, пилил свои гаммы. Я именно поэтому и смылся на улицу. Думал, пройдусь туда-сюда. Заодно подумаю, как быть.

Клячин снова исчез. Пошла вторая неделя после нашей предыдущей встречи, а от него ни ответа, ни привета. Опять. И главное, в этой ситуации мне уже нежелательно обращаться к Шипко. Потому что закинутая Николаю Николаевичу информация про часы должна подтолкнуть его к самостоятельным действиям. А он не мычит, не телится.

Если проявлюсь сам, это может все испортить. В том плане, что у Клячина возникнут подозрения, так ли случайны были мои внезапные воспоминания. Выходит, надо ждать. А терпения не хватает. Да и вообще, это сильно напрягает. Почему он молчит? Я ведь конкретно дал понять, часы — очень важный элемент всей истории.

Естественно, на фоне всех этих мыслей, которые по кругу вертелись в башке, мне точно было не до обидок Корчагина и остальных.

— И че? Приказали им… А мы, между прочим, с первого дня тут вместе. Поддерживали друг друга всегда и во всем. Что теперь? Все? Разошлись дорожки? Вы то нынче люди серьёзные. Вон, у вас приказы цельные имеются.

— Матвей… — Я тяжело вздохнул. Самому не до себя, ещё он мне тут сцены о поруганной дружбе закатывает. — Слушай, ну хочется тебе так думать, хорошо. Думай. Вообще нет желания что-то доказывать.

Я развернулся, собираясь пойти в другую сторону. Должно же на этой огромной территории быть хоть одно уединенное место. Хоть одно. Где не надрывается противным звуком скрипка, где не орет Шипко, где никто не устраивает мне какое-то тупое выяснение каких-то тупых отношений. Где можно просто место, собрать мысли в кучу и реально подумать, как лучше всего поступить. Теребить Клячина, не теребить. Ждать. Или, к примеру, снова напроситься на встречу с Бекетовым. Я погимаю, достаточно скоро меня отправят в Берлин. Но я должен заполучить часы. Должен!

— Правильно про тебя Заяц говорил! — Крикнул мне в спину Корчагин. — Что ты двинутый на всю башку. Пристукнутый. Вот точно он все говорил. А я еще заступался. Ты и есть такой. И был такой. Он рассказывал, как ты в коммуне втихаря сидел, в тетрадке что-то строчил. А когда пацаны отнять ее хотели, чуть пальцы не отгрыз одному. Заяц знал, с тобой делов иметь нельзя.

Я остановился, а потом медленно повернулся к Матвею.

— Ну-ка, Склизкий, поподробнее. Что там Заяц рассказывал?

— Реутов, нук иди сюда! Шустрее!

— Твою мать… — Вырвалось у меня против воли.

Мы только что, буквально пять минут назад, распрощались с Молодечным, закончив его утренние занятия, и единственное, чего в данный минуту хотелось — обмыться, переодеться, пожрать. А вот разговоров с Панасычем точно не хотелось. Тем более, разговаривать нам, вроде, не о чем. Косяков не было никаких. Веду себя исключительно послушно. Прямо отличник. Если только речь пойдет о Корчагине… Но, думаю, вряд ли. Стремно, по понятиям детдомовцев, жаловаться воспитателю. Не должен Матвей так поступить. Тогда зачем я Панасычу?

Конечно, можно было бы предположить что-то приятное и допустить, будто меня сейчас отправят к шлагбауму, где уже стоит машина Клячина, если бы не два «но».

Во-первых, время слишком раннее. И если бы Николай Николаевич явился за мной в восемь утра, то тут скорее надо горевать, а не радоваться. Даже при том, что я этого явления очень жду. Потому как в восемь утра ничего хорошего происходить не может.

Во-вторых, Панасыч выглядел несколько настораживающее. Он был взволнован, нервничал и вообще напоминал сейчас человека, который узнал нечто крайне негативное.

Поэтому вынырнувшего из-за угла Шипко, а особенно его фразу, сказанную мне, я расценил как хреновый знак.

— Не может быть ничего пу́тного, когда на смену одному извергу второй является. — Буркнул Подкидыш тихонько и тут же громко крикнул Панасычу. — Доброго денечка, товарищ сержант государственной безопасности. Утро раннее, а вы уже на ногах. Совсем себя не жалеете. Так и загнуться недолго.

— Заткнулся бы ты, Разин. — Ответил Шипко с чувством. Прямо от души ответил. — Уж точно не ради твоей рожи тут стою. А насчёт загнуться, думаю, у тебя шансов поболее будет. Реутов, ко мне! Сколько еще раз повторить надо? Проблемы со слухом? Так я сейчас помогу уши-то прочистить.

Я, вздохнув и мысленно распрощавшись с завтраком, потому что сразу представил, как меня чем-нибудь загрузят, направился к воспитателю. Впрочем, может не все так плохо? Может Шармазанашвили решил вызвать? Такое уже случалось. Вот ему точно не спится с самого раннего утра.

Нет, сначала-то мы загрустили сразу втроем, коллективно. Однако, когда оказалось, что Панасычу нужен конкретно я, Марк с Ванькой немного расслабились. А вот мне наоборот, стало еще грустнее. Тем более, особо напрягало выражение лица воспитателя. За все время своего нахождения в школе, я, пожалуй, никогда его таким не видел.