Я осмотрел свое одеяние: подол плаща и штанины брюк были испачканы в грязи. Я сконфузился. Я выглядел совершенно несуразно в такой претенциозной обстановке.

Просторный холл был почти пуст. В западной и восточной стене находились широкие проходы в другие комнаты первого этажа, а монолитная винтовая лестница вела на второй. В глубине холла, под лестницей, было две запертые двери. В центре комнаты располагался журнальный столик из натурального камня, на котором стояла удивительной красоты синяя ваза из яшмового фарфора с белоснежным барельефом.

Вдоль лестницы, на стене, висели картины в роскошных позолоченных рамах. На холстах были женские портреты в стиле примитивизма. Все образы, запечатленные в масле, были скорбными. Казалось, у героинь полотен не было глаз – вместо них зияли дыры. Картины были написаны неплохо, но посредственно. Им явно не доставало живости цвета. Красный был недостаточно багрянист, коричневый ненасыщен, а синий лишен глубины. Глядя на эти произведения живописи, я заключил, что их автор утратил страсть к жизни и видел мир в тусклых тонах.

Дворецкий помог мне снять верхнюю одежду и забрал мой багаж. Я снял грязную обувь, и старик указал на дверной проем в восточной стене, откуда золотыми струями лился свет в сумрачный холл. Меня вновь охватила растерянность, и я вспомнил строчки из труда Плутарха:

Когда он приблизился к речке под названием Рубикон, которая отделяет Предальпийскую Галлию от собственно Италии, его охватило глубокое раздумье при мысли о наступающей минуте, и он заколебался перед величием своего дерзания.3

Но я поборол нерешительность и направился в гостиную, воскликнув в уме слова Цезаря:

Alea iacta est!4

Хелена

Соединенные Штаты Америки, штат Пенсильвания, Централия, Фаргейн-стрит, дом 49.

Сентябрь, 1961 г.

Я вошел в гостиную, ярко освещенную величественной люстрой, сотни хрусталиков которой, отражались от блестящего мраморного пола и лакированных поверхностей деревянной мебели: вместе это составляло торжественную констелляцию радужных бликов. В центре гостиной был расстелен роскошный французский ковер с витиеватым узором из растительных орнаментов. В углу, у окна стоял мольберт. В дальней, восточной стене комнаты был камин, рядом с ним софа и два кресла, напротив – массивный радиокомбайн со встроенными телевизором, радиоприемником и электропроигрывателем, а также специальным отделом для хранения грампластинок. К 60-м годам, телевизор был почти в каждой американской семье, но мы с мамой к их числу не относились. Книги были единственным источником, откуда я черпал свои познания о мире, потому что иные средства информации были мне недоступны.

– Здравствуй, Томас, – раздался бархатный женский голос.

На кремовой софе среди зефирно-белых и персиковых подушек почивала молодая особа. На ней было неглиже цвета карамельной нуги, едва прикрывающее смуглые колени. Девушка грелась у разожженного камина, пламя которого отбрасывало причудливые тени, которые изящными узорами ложились на ее кожу.

– Проходи, проходи, – пригласила она приветливо и указала на глубокое кресло с высокой спинкой подле софы.

Хелена сидела полубоком, так, что я видел только ее профиль. Кожа сияла молодостью, а на щеке алел здоровый румянец. Это была привлекательная шатенка с лукаво-игривыми светло-карими глазами.

Я сел в кресло. Тепло, исходящее от камина, плавно растеклось по моему телу, и по коже пробежались мурашки.

Я поспешил оправдаться:

– Простите за такой поздний визит. Я отправился в путь в четыре и надеялся подоспеть к семи вечера, но путешествие затянулось из-за непредвиденных обстоятельств. Я рад, что застал вас бодрствующей.

– Не стоит переживать, – дружелюбно успокоила Хелена, – Я поздно ложусь. Меня часто мучает бессонница, а с тех пор, как ты написал, что приедешь, я и вовсе не могла сомкнуть глаз и сидела здесь каждый вечер в ожидании.

Я был смущен, но обрадован такому радушному приему.

– К сожалению, девочки уже спят. Ты познакомишься с ними завтра. Дорати особенно не хотела ложиться. Ей не терпится повидать старшего брата.

– Дорати? – с удивлением переспросил я.

– Разве ты не знал, что у тебя есть сестры?

Хелена обернула ко мне лицо в анфас. Я обомлел и отвел взор в сторону, но перед глазами все еще стояла ужасающая картина – уродливое лицо девушки. Я отвечал, не решаясь посмотреть на нее вновь:

– Отец рассказывал об Эшли и Эмбер, когда приезжал. Я видел их фотографии. Но о Дорати я слышу впервые.

Лицо Хелены было воплощением контраста безупречности и безобразия, божественной красоты и дьявольского уродства. Вспоминая сейчас это лицо, я удивляюсь, каким порой безошибочным отражением души может служить внешность человека.

Правая сторона лица Хелены была обезображена шрамом от ожога. Кожа была стянута, сморщена и покрыта грубыми рубцами.

– Что ж, – пожала плечами девушка, – это неудивительно, что твой отец не хочет распространяться об этом… Видишь ли, близняшки Эшли и Эмбер – наши с Полом дочери. Дорати – тоже дочь твоего отца, но не от меня. У него был адюльтер с моей прежней камеристкой, Лили. Не знаю, что Пол нашел в этой вертихвостке и как ей удалось соблазнить его. Ничем не была примечательна. Разве что, без изъяна, – последнее слово Хелена произнесла с особой манерностью, давая понять, что заметила мою растерянность относительно ее шрама. Затем Хелена ненадолго задумалась и продолжала уже с саркастической ноткой в голосе:

– Впрочем, зря я так говорю… Было в ней много привлекательного, например, чрезвычайная глупость. Таких простушек не обременяют тяжелые раздумья. Даже слабый намек на присутствие мысли не тревожит их слабенький рассудок. В своем безумии они всегда счастливы и по-детски милы. Как можно не очароваться такой наивной дурнушкой, особенно если она обладает румяными щеками и пышной грудью?

Хелена проговорила это весьма равнодушно. Я отметил одну особенность в интонации ее речи. Казалось, она испытывала презрение непосредственно к Лили, а сам факт адюльтера не сильно ее тревожил.

Судя по этому небольшому описанию, Лили являла собой полную противоположность Хелены. Последняя не могла похвастаться пышными формами: у нее были узкие плечи и небольшая грудь. Несмотря на то, что неглиже Хелены имело глубокое декольте, в том не было ни малейшего оттенка вульгарности. На ней все смотрелось изящно и женственно. Наивной дурнушкой она, безусловно, тоже не была, о чем свидетельствовал ее острый, с хитринкой, полный глубины и осознанности взгляд.

– Вы уволили ее? – спросил я, имея в виду Лили.

Хелена покачала головой.

– Ирония судьбы, – пожала она плечами. – Миссис Фостер не даст солгать, как мы все за нее тряслись и выхаживали ее, пока она была беременна. Никто не посмел бы и пальцем ее тронуть или причинить ей какое-либо зло. Но сам Бог восстановил правосудие и наказал блудницу. Во время родов Лили скончалась, оставив Дорати нам на попечение, а я приняла сиротку как родную, и теперь она растет вместе с моими дочками. Правда, девочка не очень симпатичная получилась, зато кроткая и послушная, в отличие от моих проказниц.

Выслушав рассказ, я не знал, к кому из участниц скандала проникся большим сочувствием: Хелене, Лили или Дорати. Я был убежден, что инициатором адюльтера был мой отец, а простодушная горничная стала лишь невинной жертвой его соблазна.

Хелена потянула за шнурок на стене подле камина, и где-то в соседней комнате раздался тихий звон.

Спустя минуту в гостиную явилась женщина весьма зрелого возраста, миновавшая уже полвека, но сохранившая красоту и свежесть лица. Седые волосы были прилежно собраны на затылке в тугой пучок. Одета она была сдержанно и опрятно. На ней была белая ситцевая рубашка, заправленная в строгую синюю юбку длиной ниже колен. На шее поблескивало серебряное распятие.