В результате к молочнице на Краснознамённую улицу послали домработницу Веру, анемичную долговязую девицу, приехавшую из Кинешмы и сменившую недавно вышедшую замуж Нину. Молочницей была мрачного вида худая пожилая женщина в тёмном платке, она носила очки в железной оправе, курила самокрутки и при случае виртуозно ругалась на юных хулиганов, что нарочно стучали палкой по её забору. На ее правой руке не хватало двух пальцев. Она одна обрабатывала участок в 25 соток, держала две коровы, продавала молоко и сдавала летом свой второй домик дачникам.

Но вот однажды, когда Вера уехала в город по делам, а Божена захворала, Татьяна Ивановна сама пришла к ней за молоком, пригляделась и вдруг узнала в образе старой деревенской ведьмы Зою Кастельмар, с которой некогда познакомилась на приёме у Шуваловых в Санкт-Петербурге. Тогда две барышни отказались танцевать с юными пажами Васей и Петей, убежали в дальние комнаты и весело обсуждали символическую поэзию – Брюсова, Бальмонта, Мережковского и Зинаиду Гиппиус. А Вася и Петя Соймоновы, ещё музыкант-любитель Саша Дервиз и две красавицы, Нина Гагарина и Вера Стессель, тоже вскоре присоединились к этому кружку, и они все вместе наслаждались беседой, пока остальные «предавались светским глупостям».

– Зоя Константиновна, по-моему, я Вас знаю. Вы Зоя Кастельмар, Зоечка, ведь это ты? – Татьяна Ивановна не верила своим глазам.

– Танечка, никаких Кастельмаров, ты что, хочешь меня загнать за можай? Я Иванова, дочка телеграфиста из Пензы. Только так, пожалуйста, теперь.

– Конечно, конечно. Но как хорошо, что я тебя встретила.

И они пошли гулять, гуляли долго. Потом Татьяна вернулась домой, дождалась, пока муж заснул, и немного погрустила о прошлом одна на веранде. А за три улицы от неё плакала в подушку вдова ротмистра гвардии князя Святополк-Четвертинского, фрейлина и светская красавица Зоя, урождённая графиня де Кастельмар. Про их разговор Таня никому не рассказала, даже мужу, так как дала Зое честное слово.

Зоя Константиновна немедленно ввела Татьяну Ивановну в местное «хорошее общество», познакомила с дочерью царского полковника Полиной Васильевной, вдовой камер-юнкера Калерией Петровной и сестрой знаменитого хирурга Викторией Юрьевной. Болтливая полногрудая Полина Васильевна, презиравшая своего пролетарского мужа, советского комдива Огуренко, но пользующаяся всеми полагающимися ему благами, вызывала у Татьяны Ивановны раздражение, как и надменная Калерия Петровна, а вот с Викторией Юрьевной они быстро перешли на «ты». Потом Татьяна Ивановна познакомила со всеми ними и Анну Владимировну, которая очень скучала на даче без хорошего общества и дамских бесед.

Бабушка Аня занимала в семье Родичевых особое положение. Когда-то молодой, недавно приехавший из Праги в Петербург, но уже прилично говоривший по-русски композитор, музыкальный критик и дирижёр Адам Худебник согласился прочитать публичную лекцию по истории музыки перед аудиторией, наполовину состоявшей из эмансипированных девиц с Бестужевских женских курсов.

Тут ему бросилась в глаза статная барышня в алой шляпке, стилизованной под фригийский колпак, как на символе Франции – Марианне. После лекции барышня подошла к музыканту, явно нарочито протянула ему руку для рукопожатия и первая представилась по имени и фамилии:

– Шацкая, Анна Шацкая.

– Тогда я для Вас тоже просто Адам. Чем могу Вам служить?

– Скажите, Адам, Чехия будет когда-нибудь свободной республикой?

– О, я знаю, что многие чехи мечтают об этом, но реальность такова, что пока это невозможно, и нам приходится жить в империи Габсбургов.

– И я мечтаю о том времени, когда Россия будет свободной республикой, как Франция.

– Может быть, лучше пусть она будет конституционной монархией, как Англия, народ привык видеть во главе государства царя.

– Ничего, как привык, так и отвыкнет. Вообще-то я социал-демократка.

– И я уважаю идеалы социализма. Могу ли я Вас немного проводить?

И два «социал-демократа» пошли под руку гулять по вечернему Петербургу. Любовь настигла их стремительно и необратимо, на всю жизнь. И всё было бы хорошо, если бы Адам не был бедным и безродным музыкантом, а Анна не была бы урождённой княжной из потомков легендарного Рюрика со стороны древних Полоцких князей. Грянул скандал в благородном семействе Шацких, и в гневе Анна разорвала все связи с родными. Они, как предписывал закон, дважды обвенчались, сперва в католическом, а после в православном храмах и вместе укатили в Москву. Тут Адама, по рекомендации звезды Мариинского театра Эдуарда Направника, тепло встретили и устроили на работу чешские компатриоты – Вячеслав Сук и Ульрих Авранек, и вскоре Адам сделал здесь блистательную карьеру.

«Социал-демократкой» Аня перестала быть после событий 1905 года в Москве, когда их квартира в районе Трубной площади была обстреляна и случайная пуля чуть было не убила семилетнюю Соню, которая подошла к окну посмотреть на баррикады и солдат. Потом были холод и страх, заболел их совсем маленький сын Ваня и прямо на Рождество скончался от воспаления лёгких. Революционные идеи с тех пор навсегда покинули семью Худебников.

После смерти ребёнка Аня решила выйти на работу и по рекомендации жены Немировича-Данченко Екатерины Корф стала не то помощником по литературной части, не то особой для разного рода поручений в конторе Московского Художественного театра, где она проработала потом более сорока лет.

Характер у неё был всегда сильным, и в семье было так заведено, что если Аня что-то заявляла или требовала, то приходилось с этим считаться. Иногда она даже пробовала устроить общие внушения всему семейству, но тут её останавливала спокойная улыбка дедушки Васи, который всегда мог урезонить и успокоить. Вообще-то её на самом деле никто, кроме робкой Сони, всерьёз не боялся, зная её доброту, отходчивость и отзывчивость.

Аня быстро нашла себя в летней жизни, в новом для неё дачном обществе. Виктория Юрьевна познакомила её с психиатром Егором Васильевичем, с авиационным инженером и неутешным вдовцом Богданом Михайловичем, с директором ресторана Али Алиевичем и его женой Виолеттой, некогда румынской певицей, а ныне заведующей детским клубом. Ещё в дачном обществе заметными фигурами были Моисей Соломонович, популярный врач-гомеопат, и его супруга Эля, профессор ЦАГИ Лев Вениаминович Кац, от которого недавно ушла жена, и чета артистов цирка Устюговых, Римма и Саша. Про Римму говорили, что она раньше была шансонеткой, а после революции стала ассистенткой жонглёра Саши, теперь ходит по арене цирка в блестящем наряде и подаёт ему разные предметы. «Была я белошвейкой…» – тихо напевала ядовитая и болтливая Эля, жена гомеопата, когда видела вдали стройную фигуры Риммы. «Это она от зависти», – шептала тихо на ушко Ане Калерия, уже ставшая её лучшей подругой. Действительно, Элечка проходила боком в двери, а Римма в свои сорок пять была стройна и свежа как роза. И Виолетта Римму тоже не любила, завидовала ей, но стыдилась этого чувства.

Феде было ещё только десять лет, ему пока не разрешали самому ходить по улицам, «где гоняют машины и мотоциклы», как говорили няня Лёля и бабушка Аня, на что другая бабушка Таня только пожимала плечами: «Машины тут бывают одна раз в час, а мотоциклы и того реже». Но не спорила, у неё было дел по горло в доме и саду. Федю отпускали в гости к мальчику Алёше на участок напротив, куда приходил ещё Костя, сын военного лётчика. У Алёши папа и мама были в разводе, но папа заезжал, привозил мороженое и солдатиков. В солдатики они играли, выстраивая целые армии, рыли совком окопы, строили из веточек и дёрна блиндажи и потом расстреливали их сосновыми шишками. Играли в шашки, в поддавки, в волки и овцы, в уголки, в будёновца. Сначала было интересно, но скоро это надоело.

В конце июня на дачу внезапно приехал Федин отец на собственной машине ГАЗ М-1, на «эмке». Машину вместе с денежной премией выдали Николаю Васильевичу в придачу к ордену Ленина. Он вернулся из Сибири и с Северного Кавказа и теперь делал что-то важное по передаче энергии от строящегося каскада ГЭС на Волге, в Угличе, Рыбинске и других местах. Отец подарил Феде отличный перочинный ножик со множеством лезвий, а всем привёз много сушёной воблы и несколько банок чёрной икры.