«Так вот оно что...» — подумал Бхулак.

Теперь он начал понимать резоны этого человека, самым простецким образом отнявшего власть — как это десятки раз делал в своей жизни и сам Бхулак. Правда, он никогда не проявлял при этом такой звериной жестокости.

— Слушай меня, Пастух псов, — тон Ханжо стал почти торжественным. — Пока я в благости и спокойствии управляю Нюгуа, осени сменяется вёснами, а ночи — днями. Ветры дуют с нуждой скоростью и с нужных сторон, дожди идут, когда надо и сколько надо, поля плодоносят, вся страна благоденствует. В храме Богини прибывает бронзы и нефрита, а в желудках людей — хорошей пищи. Они радуются, совокупляются и рожают здоровых детей. Если же я отойду от благого пути, тогда боги перестанут ниспосылать на меня благодать, начнётся мор и глад, придёт война, ветры сдуют наш город, дожди затопят его, а огонь с неба пожжёт!

— Как это случилось на востоке и юге? — решил всё-таки уточнить Бхулак.

— Да! — почти выкрикнул Ханжо. — Там цари погрязли в роскоши, пьянстве и блуде и небеса обрушили на них наказание!

Бхулак хорошо знал, что уж в отношении «роскоши, пьянства и блуда» Ханжо способен посрамить любого владыку под луной, но, конечно, промолчал, деликатно отправив в рот кусочек жареной свинины с комком драгоценного в этих местах риса.

— Но восточные и южные царства виновны ещё более, — помолчав, продолжал узурпатор.

— Чем же, господин? — спросил Бхулак, видя, что хозяин снова замолк.

— Они выбрали Небесного Бога, а не Подземную богиню, — глухо произнёс наконец Ханжо. — А это неправильно.

— Почему? — Бхулак и правда был заинтересован — здесь вновь появилась проблема, над которой люди раздумывали во все века и во всех концах земли. Он, правда, подозревал, что в произошедшей катастрофе виноваты не боги — земные и небесные, а Поводырь. Но об этом он, конечно, Ханжо рассказывать не собирался.

— Богиня — это ночь, а ночь сильнее дня — потому что великая тьма поглощает солнце, — продолжил тот между тем. — Небесный Бог может послать молнию или дождь, но земля вечна — она прогорит или обсохнет, и вновь будет плодоносить. А мы, люди, мы живём на земле и Богиня — наша Великая Мать. Негоже сыновьям оставлять свою мать — даже ради отца. Потому она победила его, а после покарала народ, который возносил ему больше жертв, чем ей.

Когда Ханжо стал правителем, службы в городе-храме и правда претерпели изменения: храм Матери стал процветать, а жертвоприношения Отцу сделались куда скромнее. Бхулак знал, о чём говорит правитель: в этой части света, весьма отдалённой от той, где он родился, люди тоже раздумывали над природой высших сил. День великого Гнева в незапамятные времена пришёл и сюда, сделав эти размышления насущно необходимыми для выживания. Изображения Бога, которого предки Бхулака именовали Бог-зверем, а позже Громовержцем, встречались у всех здешних народов: квадратное лицо с огромным ртом и выпученными глазами — по местным представлениям это символизировало его могущество и вездесущность.

Однако древняя человеческая тяга к великой Матери, силу которой Бхулак познал с детства, тоже жила здесь, и бывали времена, когда люди склонялись к служению ей. Особенно во время бедствий — вроде того, что случилось в этих краях совсем недавно. Ханжо просто уловил изменение цвета времени и дал своим подданным то, чего они втайне жаждали: таинственные и чувственные обряды земли, словно бы вновь возвращающие их в сырую и уютную тьму материнской утробы, где покой и безмолвие, где не надо страдать и трудиться ради продления своей жизни.

Это, кстати, было ещё одной причиной раздора с царством Гуйфан, где благоговейно изваянные квадратные лица Небесного владыки можно было увидеть везде. После же религиозных реформ в Нюгуа царь Гуйфана объявил его правителя мерзким еретиком-змеепоклонником.

А тот даже велел изменить священные атрибуты власти — теперь его нефритовый жезл правителя, с которым совершались самые торжественные церемонии, изображал волнистое тело змеи, а венчающее его квадратное лицо Небесного владыки приобрело черты Богини-улитки. Потому что, говоря «улитка» здешние люди подразумевали «змея». И как живущий в небесах огненный дракон олицетворял Отца, так ползущая во тьме земной змея — Мать.

Один из таких обрядов Бхулак наблюдал сейчас, вскоре после той самой беседы с Ханжо, во время которой он понял, что этот вождь имеет чёткий план действий и собственное видение мира. Он претендует не только на наслаждения, которыми сопровождается жизнь правителя, но и на то, чтобы изменить жизнь своего народа — и вещественную, и духовную.

Однако в храм Богини Бхулак пришёл не затем, чтобы полюбоваться церемонией: он наконец узнал — через своих детей в этом городе, что именно тут скрывается предмет его поисков. Поэтому он напряжённо наблюдал за искусным, но жутковатым действием — а зрелище это и правда было завораживающим. В низком полутёмном помещении, освещаемым тусклым светом масляных ламп, бросавших блики на стены, покрытые узорами из символов Богини, под тягучую мелодию тростниковых флейт, прерываемых резкими звуками гонга, десятка два женщин медлительно двигались в священном танце.

На них не был ничего, кроме красно-белой раскраски и ужасных масок из дерева. Личины эти изображали жителей подземного мира — рогатых зелёных демонов с огромными глазами и раздвоенными или остроконечными головами. В Нюгуа было много таких статуэток из нефрита, местные жители жертвовали их Богине или предкам.

Но теперь эти создания тьмы ожили, совершая танцевальное поклонение перед большим, выше человеческого роста, глиняным горельефом Богини. Лицо её было пугающе реалистичным — словно живое существо невероятным образом выходило из цельной стены. Нефритовые глаза таинственно поблёскивали в свете ламп.

Бхулак невольно вздрогнул от нахлынувших вдруг воспоминаний.

К унылому звуку флейт прибавился высокий голос невидимого певца из тёмных глубин зала — он речитативом выводил славословия Богине. Не переставая совершать танцевальные движения, девушки одна за другой исчезали во тьме, а назад появлялись не одни: теперь на шее каждой висел большой пятнистый питон — похоже, для змей это было вполне привычно. Бхулак уже видел такие танцы — в разных концах этого мира, но этот, пожалуй, был самым впечатляющим. Он дышал такой затаённой страстью, что, казалось, воздух в зале сгустился, стал густым, вязким и горячим, как подогретое вино из чумизы.

Мелодия флейты стала более быстрой, резкой, почти визгливой, удары задающего ритм гонга участились, голос тоже запел быстрее. Ускорились и движения танцовщиц, они становились всё более чувственными, почти похотливыми. Женщины бешено вращали бёдрами, а питоны переползали по их телам, обвиваясь вокруг то талии, то бёдер, раскачивая поднятыми головами и трепеща хвостом.

Всё чаще они проползали у женщин между ног, а те движениями изображали пылкую страсть. Бхулака вместе с молча смотревшими на действие зрителями тоже охватило всеобщее едва сдерживаемое возбуждение. Резкие звуки, запах блестящих разгорячённых женских тел, трепещущее пламя светильников и надо всем этим — потустороннее лицо Богини, как будто почти ожившей, жадно впитывающей предлагаемую жертву...

Впрочем, сегодня совершалась малая лишь церемония. Бхулак знал, что тут происходят гораздо более грандиозные и страшные праздники, когда сотни танцовщиц отдают Матери свою тёмную энергию. Тогда приносятся и кровавые жертвы, и не только свиньи, овцы и собаки — люди тоже, юноши и девушки, и дети, совсем маленькие мальчики и девочки... Обычно такие радения совершались на похоронах здешних владык, и Бхулак был рад, что сегодня не тот случай.

Слышал он и шёпотом передаваемые рассказы о более таинственных службах, совершавшихся без зрителей, где происходит настоящее проникновение змей в женщин, и в которых, наряду с питонами, принимают участие и ядовитые гады...

Танец завершался, мелодия вновь замедлилась, движения танцовщиц стали более плавными, наконец флейты и голос стихли, раздался последний удар гонга, и все замерли. Питоны соскользнули с влажных тел и уползли во тьму, а оттуда выступила величественная фигура в роскошных одеждах и тоже в маске — куда более великолепной, чем у танцовщиц, инкрустированной нефритом и золотом. В руках человек сжимал волнистый нефритовый посох, изображавший змею в квадратным лицом богини-улитки. Под маской богоподобного существа был скрыт Ханжо, недавно провозгласивший себя главным жрецом храма.