– Расскажи обо всем, что произошло. С самого начала и как можно подробнее, – потребовал Бенедикт.

Перегрин заговорил. Сначала он чувствовал себя скованно, но как только понял, что дядя не осуждает, а просто внимательно слушает, успокоился, внутренне освободился и даже слегка воодушевился.

Наконец рассказ подошел к концу. Бенедикт долго молчал. Не потому, что собирался держать племянника в напряжении. Говорить не было сил. Он слишком хорошо сознавал, какими оказались последние дни и почему Перегрин не хотел сдаться даже сегодня, попав в окружение и потеряв всякую надежду на осуществление плана.

Однако племянник явно нервничал. Держать его в напряжении было бы поистине жестоко.

Поэтому, несмотря на комок в горле, Бенедикт заговорил:

– Я немедленно отправлю твоим родителям срочное письмо, хотя боюсь, они уже всерьез забеспокоились. Вполне вероятно, даже отправились в Лондон. Так что невозможно предсказать, что может случиться. Обстоятельства достаточно… сложные.

На самом деле обстоятельства складывались крайне неблагоприятно.

Однако сцены хороши в театре. Неуемные страсти и сердечный надрыв – удел мелодрамы. В жизни джентльмена не должно быть места ни тому ни другому.

Бенедикт отказывался принимать во внимание состояние собственного сердца. Оно должно – выдержать любые испытания, так же как выдержало неудачный, полный разочарований брак. Эта сторона дела Перегрина совсем не касалась. А вот назревающий скандал мог серьезно ему навредить.

Поведение маркиза Атертона и его достойной супруги не поддавалось предсказаниям. Бенедикт сомневался, что из-за сплетен и пересудов они могли от него отвернуться: в конце концов, немало знакомых и даже друзей оказывались мишенями светских кумушек.

И все же они могли запретить сыну проводить время с дядей, который оказался главным героем желтых газетенок и грязных карикатур. Конечно, после того как первое возбуждение немного охладеет и уляжется, Ратборну, возможно, удастся вернуть некоторые из утраченных позиций. Возможно, удастся даже помочь племяннику найти себя в жизни. И все же предположения оставались лишь предположениями. Будущее представало туманным и неопределенным.

Бенедикт встал.

– Ясность мысли и оптимизм не сопутствуют усталости. Ложись спать, Лайл, а завтра на свежую голову мы все обсудим.

С лица Перегрина словно сняли маску напряжения и страха.

– Хорошо, сэр, – вздохнув с облегчением, произнес он. – Спасибо, сэр.

– Да, кстати. Тайная переписка крайне меня огорчила, – заметил Бенедикт, когда племянник уже залез под одеяло. – В твоем возрасте это смешно. И в любом возрасте абсурдно. Любопытные и алчные слуги нередко находят недозволенную корреспонденцию, а потом начинают шантажировать и требовать за молчание огромные деньги. Подобное поведение достойно фарса.

Перегрин сморщился, словно от боли.

– Знаю, сэр. Мне следовало противостоять, не поддаваться, но не хватило силы воли…

Наступило молчание. Бенедикт пытался обуздать чувства и вернуть знаменитое самообладание.

– Во всем прочем твое поведение можно считать… приемлемым, – наконец заключил он.

– Правда? – Лицо Перегрина просветлело. – Так, значит, я не очень вас разочаровал?

– Тебе тринадцать лет, – серьезно ответил лорд Ратборн. – Так что необходимо сделать скидку на возраст. Во всяком случае, я так считаю; Ну а что скажет мой отец, как только мы вернемся в Лондон…

В глазах Перегрина мелькнул ужас.

– Впрочем, думаю, волноваться относительно реакции графа Харгейта не стоит, – добавил Бенедикт. – Он будет слишком занят разговорами со мной, а на тебя просто не останется времени.

Виконт по-товарищески похлопал племянника по плечу.

– Так что спи спокойно, парень, и радуйся, что пока еще не совсем взрослый.

– Лорд Фосбери никогда не видел внучку? – изумленно воскликнула леди Нортвик. – Как нелепо! Девочка – копия Джека Уингейта.

– За исключением глаз, – возразила леди Мандевилл. – Глаза перешли по наследству от Делюси.

Батшеба немало удивилась, когда утром слуга принес записку с просьбой принять двух дам.

Однако сейчас, когда обе сидели в ее комнате, причина визита прояснилась: Оливия вызывала острое любопытство.

Сама маленькая негодница сидела как истинное воплощение ангельской невинности. Горничная расчесывала волосы юной гостьи, не скрывая восхищения и удовольствия. Повод для восторга действительно существовал: Оливии достались прекрасные волосы отца. Мягкие рыжие локоны не путались и не сбивались в комки, как жесткие своевольные черные кудри матери.

– Все, что ни делается, к лучшему, – изрекла леди Нортвик. – Если бы Фосбери увидел девочку, то скорее всего забрал бы ее у вас.

– Но зато она выросла бы в прекрасных условиях, – возразила леди Мандевилл. – Мать всегда должна в первую очередь думать о судьбе ребенка.

– Наверное, вы правы, – натянуто согласилась Батшеба.

– Возможно, так оно и есть, – примирительным тоном заметила леди Нортвик. – Однако вы, матушка, должно быть, забыли, что у миссис Уингейт одна-единственная дочь. Тем, кто обладает более многочисленным потомством, наверное, легче расстаться с одним из детей.

– Но ведь Атертон отдал единственного сына Ратборну, – стояла на своем леди Мандевилл. – Подобные жертвы приносятся во имя будущего. В семье Карсингтонов Лайл получит исключительно достойное воспитание.

– Не думаю, что Атертон полностью передал виконту заботу о сыне, – высказала авторитетное мнение леди Нортвик.

– Если он до сих пор этого не сделал, то должен поспешить, – заключила леди Мандевилл. – Далми издавна славятся своей безалаберностью. И если бы сам маркиз Атертон не провел годы юности в доме Карсингтонов, то сейчас оказался бы совершенно безнадежным.

Пожилая графиня устремила непроницаемый взгляд на Батшебу. Долго молчала, а потом наконец произнесла:

– Матушка лорда Харгейта опекала меня во время первого светского сезона. А когда я оказалась в столь выгодной ситуации, что смогла выбирать из нескольких достойных претендентов, она посоветовала обратить внимание именно на лорда Мандевилла. Поэтому я считаю себя чрезвычайно обязанной ее светлости.

Леди Нортвик тихо вздохнула. Потом, словно морской прилив под действием лунного притяжения, покинула место возле свекрови и подошла к Оливии.

– Очень не хотелось бы огорчать лорда Харгейта и ставить в неловкое положение ваше гостеприимное семейство, – негромко обратилась Батшеба к пожилой леди. – Если бы лорд Нортвик не тревожился о здоровье Оливии, мы с ней покинули бы поместье вчера вечером.

– И куда же вы намереваетесь отправиться? – поинтересовалась леди Мандевилл.

– На континент.

Батшебе с огромным трудом удавалось сохранять спокойствие и говорить ровным светским тоном.

– О Господи, мисс Уингейт, у вас бурчит в животе, – раздался голос леди Нортвик. – Матушка, мы задерживаем миссис и мисс Уингейт. Им давно пора завтракать.

– О, что вы, я совсем не спешу, – скромно, даже застенчиво пролепетала Оливия. – Горничная уже принесла мне горячий шоколад. На серебряном подносе. И с цветком в хрустальной вазе. Это было восхитительно.

– Какое прелестное дитя, – умилилась леди Нортвик и осторожно провела рукой по роскошным рыжим волосам.

– Ничего подобного, – решительно возразила Батшеба. – Прошу вас, не поддавайтесь ложному обаянию.

– Мама! – Синие глаза негодующе блеснули.

– Мы здесь не задержимся, Оливия, – строго ответила мать. – Можешь сколько угодно строить глазки и притворяться самой скромной, стеснительной и милой девочкой на свете, но предупреждаю: зря стараешься. Уезжаем немедленно.

Леди Нортвик внимательно взглянула сначала на Оливию, потом на Батшебу.

– Вот вам типичное воплощение ужасных Делюси. Теперь если встретите еще кого-нибудь, то сразу узнаете. Оливия, можешь прекратить любоваться собственным отражением в зеркале. Настало время для прощальной сцены.