– Дети все свои деньги отдают этому итальяшке, – говорили они.

И «итальяшка» почуял, что рядом с гимназией предприятие его вряд ли долго продержится. Поэтому-то он и взвинтил цены. Уж коли уходить отсюда, то хоть заработать напоследок. И он объявил Челе:

– Раньше все было один крайцар. Теперь все будет два крайцар.

И, с трудом выдавливая из себя венгерские слова, итальянец яростно взмахивал своим секачом. Гереб шепнул Челе:

– Трахни-ка шляпой прямо по сахару.

Челе пришел в восторг от этой идеи. Вот здорово! Все так и брызнет в разные стороны. То-то будет потеха!

А Гереб, как демон-искуситель, нашептывал ему на ухо:

– Трахни, трахни. Он ростовщик. Челе снял шляпу.

– Такой красивой шляпой? – промолвил он.

Не выгорело дело. Не на того напал Гереб: ведь это был Челе, щеголь Челе, который вместо книг носил с собой одни только странички.

– Жалко? – спросил Гереб.

– Жалко. – Ответил Челе. – Только не воображай, пожалуйста, что я трус. Я вовсе не трус, а просто мне шляпу жалко. Хочешь, докажу? Давай свою, – трахну с удовольствием!

Вот этого не следовало говорить. Это было почти оскорбление. Гереб, понятно, сразу вскипел:

– Если за моей шляпой дело стало, я уж как-нибудь сам справлюсь. Это ростовщик! Трусишь, так отойди.

И движением, исполненным воинственной решимости, он сдернул с головы шляпу, намереваясь нанести удар по лотку па крестовидных ножках, который ломился от сластей.

Но кто-то схватил его за руку, и чей-то почти по-мужски солидный голос спросил:

– Что ты делаешь?

Гереб оглянулся. За спиной его стоял Бока.

– Что ты делаешь? – повторил Бока. И посмотрел на Гереба мягко, но серьезно.

Гереб проворчал что-то, как лев под взглядом укротителя, и смирился. Передернул плечами и опять нахлобучил шляпу.

– Не обижай этого человека, – негромко промолвил Бока. – Храбрость я уважаю, но тут она ни к чему. Идем.

И протянул Геребу руку. Рука у него была вся в чернилах. Полеживая в кармане, чернильница мирно пускала себе каплю за каплей, а Бока, забыв об этом, держал там руку. Недолго думая он вытер пальцы об стену, после чего стенка запачкалась, а пальцы остались синими. Но так или иначе, инцидент с чернильницей был на этом исчерпан. Бока взял Гереба под руку и пошел с ним по длинной улице. У лотка остался один элегантный маленький Челе. Бока с Геребом еще слышали, как он угасшим голосом, со скорбным самоотречением поверженного бунтаря сказал итальянцу:

– Ну, раз теперь все стоит два крайцара, тогда дайте мне на два крайцара турецкого меда.

И раскрыл своп изящный зеленый кошелечек. А итальянец ухмылялся, раздумывая, вероятно: что, если начиная с завтрашнего дня все будет стоит три крайцара? Но это была только мечта: ну, как если-бы кому пригрезились, будто все его форинты вдруг превратились в сотенные бумажки. Взмахнув секачом, он поймал отскочивший осколок турецкого меда на клочок бумаги.

Челе с огорчением посмотрел на торговца:– Ведь это меньше, чем прошлый раз!

Но итальянцу коммерческий успех придал дерзости.

– Раз теперь дороже, значит, теперь меньше, – осклабившись, сказал он.

И повернулся к новому покупателю, который, наученный горьким опытом предшественника, держал наготове уже два крайцара. Торговец принялся такими странными движениями рассекать сладкую белую массу, словно какой-нибудь сказочный средневековый палач-великан, крошечной секирой отрубающий маленьким человечкам головки величиной с орех. Он прямо упивался этой кровожадной расправой с турецким медом.

– Фу, – сказал Челе новому покупателю, – не берите у него. Это ведь ростовщик.

И сразу отправил в рот весь кусок турецкого меда вместе с прилипшей к нему бумагой, которую никак не отскребешь ногтями, но зато легко отклеить языком.

– Подождите! – крикнул он Боке с Геребом и побежал за ними.

Он догнал их на углу. Втроем, взявшись под руки, они повернули на улицу Пипа и направились к Шорокшарской. Бока шел посредине, по обыкновению что-то тихо, серьезно объясняя своим спутникам.

У этого четырнадцатилетнего паренька лицо было еще совсем детское. Но стоило ему раскрыть рот, как он сразу словно становился старше. Голос у него был низкий, мягкий, солидный, И все, что он говорил, было под стать этому голосу. Он редко болтал глупости и не питал никакой склонности к так называемым хулиганским проделкам. В мелкие ссоры Бока вовсе не ввязывался; даже если просто звали рассудить, и то уклонялся. Жизнь успела его научить, что одна из сторон всегда остается недовольной приговором и недовольство это обращается против судьи. Но если дело принимало серьезный оборот и ссора грозила повлечь за собой вмешательство учителей, Бока вступался и мирил. На миротворца, по крайней мере, ни одна сторона не обижается. Словом, Бока производил впечатление умного мальчика и начинал жизнь как человек, который если и не преуспеет в ней, то во всяком случае сумеет прожить ее честно.

Чтобы попасть домой, нужно было с Шорокшарской улицы свернуть на улицу Кёзтелек. На этой глухой уличке ласково пригревало весеннее солнце и тихонько пыхтела табачная фабрика, строения которой тянулись по одной ее стороне. Уличка была безлюдна; только посредине стояли в ожидании два мальчугана. Один из них был Чонакош, крепыш Чонакош, другой – белокурый маленький Немечек.

Завидел троих мальчишек, взявшихся под руки, Чонакош на радостях сунул пальцы в рот и оглушительно свистнул, как паровоз. Дело о том, что свист этот был его специальностью. Свистать так в четвертом классе больше никто не умел; да и во всей гимназии едва ли нашлось бы несколько человек, у которых получался такой лихой кучерской посвист. Пожалуй, еще Цнидер, председатель кружка самообразования, мог бы так свистнуть: да и то он свистел, только пока не стал председателем, а после уж не рисковал засовывать пальцы в рот. Председателю кружка самообразования, каждую среду по второй половине дня восседающему на кафедре, рядом с преподавателем венгерского языка, это не к лицу.

Итак. Чонакош издал пронзительный свист. Мальчики подошли к нему и стайкой столпились посреди улицы.

– Ты еще не сказал им? – спросил Чонакош белокурого мальчугана.

– Нет, – ответил Немечек.

– Что? – спросили все в один голос.

– А то, что вчера в музее опять сделали «эйнштанд», – ответил за белокурого мальчугана Чонакош.

– Кто?

– Да Пасторы. Братья Пасторы.

Наступило глубокое молчание.

Чтобы понять, о чем шла речь, надо знать, что такое «эйнштанд». Это особое выражение пештской детворы. Когда какой-нибудь мальчишка посильней увидит ребятишек слабей себя, играющих в шарики, перышки или семечки сладких рожков (на пештском жаргоне – в «твердашки»), и захочет их отнять, он говорит: «Эйнштанд». Это уродливое немецкое слово означает, что сильнейший) объявляет шарики своей военной добычей и применит насилие против всякого, кто осмелится сопротивляться. Таким образом, «эйнштанд» – это одновременно и объявление войны. Словом этим кратко, но внушительно возвещается осадное положение, господство произвола, кулачного права и пиратского разбоя.

Элегантно одетый Челе первым нарушил молчание.

– Эйнштанд? – с дрожью в голосе переспросил он.

– Да, – подтвердил Немечек, осмелев при виде того, какое впечатление произвела на всех эта новость.

– Этого больше нельзя терпеть! – вскипел Гереб. – Я давно говорю: нужно что-то сделать, а Бока все кислую рожу корчит. Пока мы будем сидеть сложа руки, они нас еще изобьют, вот увидите!